Москва закулисная - 2

- Когда вы явились к ним бедным родственником из России, это не выглядело как: "Здравствуйте, я ваша тетя"?

- Я не искал этой встречи, они появились совершенно случайно на моем жизненном пути. Я не добивался их расположения, потому что никогда ни от кого ничего не хочу: я сам боец, сам творец. Больше сле

дую совету - никогда ничего не проси, сами придут и все принесут. Хотя я очень активный человек и не сижу, не жду манны небесной.

- Когда появился первый экспонат вашей уникальной коллекции?

- Это была икона, которую я нашел в восемь лет на помойке, выходя из школы. Николай Чудотворец восемнадцатого века, среди хлама и мусора - это был для меня знак. Я очень много шастал по помойкам, потому что в то время сносили особняки в Староконюшенном переулке в угоду партийным работникам, которым строили кирпичные большие башни.

- Неужели в восемь лет мальчик отдавал себе отчет...

- Отдавал. Я пел "Боже, царя храни" - в семь лет меня папа научил.

Отец Александра Васильева был очень талантливый театральный художник. Он работал в "Ленкоме", Малом театре, театре им. Моссовета и оформлял знаменитые спектакли - "Петербургские сновидения" с Бортниковым, "Лес" с Ильинским, "Ревизора" во МХАТе, "Темп" в "Ленкоме" и другие.

- Я стал собирать коллекцию, потому что меня очень поддерживал отец, продолжает Васильев, мило растягивая русские слова. - Когда я нашел икону, я отнес ее домой, и родители сказали "молодец". Каждый день я ходил по помойкам и приносил старинные фотографии, старинные вышитые платья. Как-то приволок оттуда две тумбы карельской березы. Находил самовары, утюги, массу очень ценных вещей. Меня считали очень неспособным учеником в детстве, в двадцать девятой школе на Пречистенке, а сейчас я знаю семь языков, я все лекции читаю по-английски, по-испански, по-французски. А тогда я расклеивал объявления на водосточных трубах: "Куплю старинные веера, лорнеты, бисерные кошельки".

Потом папа стал мне давать деньги, по тем временам крупные - пять тысяч рублей. Это интересно, что я говорю? Я вел счет (очень люблю это делать) и давал родителям полный отчет, на что их потратил. Я никогда не ходил в рестораны, в кафе, хотя у меня была возможность шиковать, так как я принадлежал, что называется, к золотой молодежи, учившейся в вечерней школе в Дегтярном переулке. Вместе со мной учились Антон Табаков, Лена Ульянова, Коля Данелия, Степа Мукасей - дети очень знаменитых родителей той эпохи. Парни ходили в модных джинсах-клеш, а за девушками приезжали машины.

Жизнь представителя золотой молодежи катилась по известной траектории школа, затем постановочный факультет Школы-студии МХАТ. Здесь после помоечного детства Васильев во второй раз доказал, что и в среде знаменитых отпрысков попадаются "выродки". Во всяком случае, когда костюмерную старого МХАТа передали театру-студии, он их очень бережно хранил и работал с подлинными костюмами, в которых играли Михаил Чехов, Гзовская и другие. Потом Васильев стал художником Театра на Малой Бронной.

- Конечно, по блату: папа оформлял там спектакль "Волки и овцы", и меня пригласили делать костюмы: он меня протежировал. И мою работу отметили, но папа мне не помогал ничем. Меня всегда попрекали моим отцом, "в тени большого дерева ничего не растет". Поэтому я без конца хотел утвердиться. Я знал больше, чем мои сверстники, все время ходил в театральную библиотеку, я изучал французский язык, прилично знал английский, у меня было много друзей-иностранцев. И сегодня я стал более знаменит, чем мой отец. А мне грустно, я сожалею, я хотел бы, чтобы его вспоминали.

- Вы чувствовали себя богемным человеком?

- О, да! Я устраивал маскарады - первые маскарады Москвы. Первое мая, Гоголевский бульвар, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый - тяжелые годы. Костюмы двадцатых-тридцатых годов. Публика говорила: "Нет, это съемка. Нет, это шпионы. Да нет, они из сумасшедшего дома". Я ходил в цилиндре, в канотье среди бела дня. Я придумывал потрясающие девизы, помню один - "Украсим жизнь брюссельским кружевом". Представляете - в то время? У меня тогда уже была большая коллекция кружева.

Меня называли "Ярость масс". Я был, наверное, один из десяти самых модных молодых людей Москвы. Но я не был диссидентом: диссидентами в то время были те, кому власть не улыбалась. К моим же родителям власть тогда была более чем благосклонна. Они не были богемными в том смысле, что не пили, не курили и у них не висел на стене портрет Хемингуэя, как у очень многих в ту эпоху. Отец не был членом партии, но он был орденоносец, академик. Занимал привилегированное положение, но продвинулся не по партийной линии, а своим талантом.

- А отец не считал, что своим экстравагантным видом вы его дискредитируете?

- Нет, он всегда считал, что я оригинальный человек и мне надо экстравагантно одеваться. Родители мне дали чудную комнату в нашей квартире, которую я мог обставить по своему вкусу. И в семнадцать лет уже я обставил ее красным деревом в стиле ампир. В то время умерла моя двоюродная бабушка, петербургская модница Ольга Васильева рождения тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Я получил в наследство всю ее обстановку красного дерева. И в восемнадцать лет сумел организовать за десять рублей контейнер по перевозке мебели.

- Как сочеталась богемность с такой деловой хваткой?

- Не знаю. Может быть, это что-то купеческое, я очень верю в гены. К тому же деды по материнской линии и по отцовской были офицеры, то есть понимали дисциплину. Я тоже понимаю дисциплину. И я понимаю, что такое богема, - я никогда не пил, никогда не принимал наркотики, даже не курил. Для меня богема без этих удовольствий. Шампанское обожаю, но не до посинения. Аперитивы? Всегда. Красное вино за обедом? Часто.

И вот эта "ярость масс", начиненная знаниями, в 1989 году женится на француженке и уезжает в Париж, где понимает, что Запад жесток к неудачникам и очень мил к счастливцам.

- Шок, через который вы прошли?

- Да все через него проходят - шок от города, машин, витрин. И кроме того, я не знал, что во Франции дружба считается моральным уродством. Что в школе, лицее учат не дружить. Девочек и мальчиков разделяют по разным классам, если узнают, что они слишком дружат: "Вам в жизни будет очень тяжело", - говорят им.

- Думаете, это правильно?

- Неправильно. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезь. В моем доме на лестничной площадке две квартиры. У меня три комнаты - это такая небольшая городская квартира, которую мне пожаловала супруга мэра Бернадетт Ширак для содержания коллекции. Так называемая помощь за художественные заслуги, а они в том, что я сделал несколько выставок. Продать квартиру я не имею права, плачу маленькую городскую ренту.

Так вот, девять лет я живу в этом доме и не знаю, как зовут мою соседку. Во Франции не принято задавать личные вопросы. В этом смысле в России абсолютная беспардонность. Меня спрашивают: "А куда вы уезжаете? На сколько? С кем вы ужинали?" Во Франции, увидев соседа с чемоданом, никто не спросит, куда он собрался, только поздороваются. Я был только у одной соседки, потому что она русская и живет в этом доме с тридцать седьмого года. Очень милая, очень элегантная и очень французская. Она сказала мне: "Вы такой симпатичный, я вас приглашаю на чай". И это был единственный человек. Хотя эмигранты, конечно, приглашают.

Видимо, Васильев оказался из породы счастливцев, обладающих невероятной хваткой и характером рабочей лошади. На первых порах в Париже ему помогла одна подружка, рекомендовавшая молодого русского художника в маленький парижский театр. Он оформил "Собачье сердце" - первую постановку Булгакова на Западе. Читал лекции. Но звездный час Васильева пробил в середине 80-х, причем на небесах, когда он летел из Нью-Йорка в Париж. В самолете он познакомился с режиссером Национального исландского театра, и когда тот увидел эскизы Васильева, тут же предложил ему контракт - оформить спектакль "Платонов". И чеховский "Платонов" стал его первым интернациональным успехом. После этого появились статьи, обложки журналов и приглашения работать в национальном балете Фландрии на спектакле "Идиот" в постановке Валерия Панова.