Я избрал свободу

Отчаявшиеся мужчины, женщины и дети мчались по улицам и осаждали станции. Семнадцатого толпы людей, в поисках пищи, снова громили склады, рынки и магазины. Милиция бездействовала. Из мясного комбината им. Микояна были вытащены все запасы мяса, колбас и консервов. Голодные люди, покинутые их правительством, штурмовали кондитерскую фабрику около площади Маяковского, распределяя между собою тонны кондитерских изделий, сахара и другого сырья. Десятки других предприятий были разграблены.

Беспорядки продолжались всю ночь и большую часть восемнадцатого октября. Тысячи коммунистов, считая, что их поймали в западню в обреченном городе, уничтожили свои партийные билеты, политическую литературу и потреты Сталина и других вождей. Я могу утверждать ужасную правду, подтвержденную мне потом сотни раз осведомленными людьми.

Немцы могли взять в эти дни Москву буквально без борьбы. Две или три парашютных дивизии, сброшенные с самолетов, заняли бы город без боя. (Здесь Кравченко снова допускает фактическую ошибку. Немцы в эти дни еще довершали ликвидацию восьми армий Тимошенко в двойном окружении, в районе Брянск-Вязьма и потому, конечно, взять в эти дни Москвы не могли. Прим. перевод.)

Начиная с девятнадцатого, положение улучшилось. В город начали прибывать первые эшелоны сибирских и дальневосточных частей. Милиция и НКВД проснулись от своей летаргии. В этот день Сталин издал, за своей подписью, декрет, который был роздан руководящим чиновникам и вступил в силу немедленно, хотя был опубликован только через два дня. Сам тон декрета отражал тот факт, что Москва была в огне неорганизованного бунта.

«С целью обеспечения обороны Москвы с тыла, с целью укрепления тыла наших войск, а также с целью прекращения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов германского фашизма», начинался декрет. Затем он предписал крайние наказания для всех категорий населения: «Провокаторы, шпионы и другие агенты врага, уличенные в нарушении закона и порядка, должны расстреливаться на месте».

Приказ был адресован генералу Синилову, коменданту Москвы, но он предусматривал: «В его распоряжении должны находиться войска внутренней безопасности НКВД, милиция и отряды рабочего ополчения», последнее было завуалированное наименование для коммунистов. Сталин предпочитал не доверять этой задачи Красной Армии, боясь, в свете опыта царского времени, что регулярные солдаты могут отказаться расстреливать свой собственный народ. Вместо этого он расчитывал на животный страх, производимый одним именем НКВД, также как в подобных обстоятельствах царские советники обращались к наводящим ужас казакам и жандармерии.

ОТРЫВОК ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ

В конце мая 1942 г. Кравченко был назначен в Совнарком РСФСР на должность начальника отдела военного снабжения и находился на этом посту до середины лета 1943 года. Пребывание на этой должности позволило ему сделать ряд интересных наблюдений не только о жизни в высших кругах Кремля, но и об общем положении в советской оборонной промышленности во время войны. Наиболее интересные отрывки из этих двух глав книги Кравченко приводятся ниже.

Около одиннадцати ко мне постучала моя секретарша, интеллигентаая женщина приятного вида.

«Виктор Андреевич, будете завтракать?»

«Да, пожалуйста. А как вы? Вы уже завтракали?»

«Я имею право только на стакан чая и на кусок сахара,» вздохнула она. «Я приношу хлеб с собой, из дома. Война… Что поделаешь…»

Скоро пришла кельнерша с подносом еды. Это была женщина около тридцати лет, чисто одетая, в белой шляпке. Она выполняла свою работу тихо и аккуратно, разложив на маленьком столике белую салфетку и расставив на ней пищу: два яйца, немного консервированного мяса, белый хлеб, масло, стакан горячего чая, несколько кусков сахара, несколько пирожных. Все, за исключением чая и яиц, было из американских поставок. Хотя руки женщины носили следы тяжелой работы, они были чистыми.

«Я вижу, что вы носите маникюр», сказал я с улыбкой.

«Конечно. Ведь я служу большим людям», сказала она. «Ну, кушайте на доброе здоровье, Виктор Андреевич».

Было что-то в ее понурых чертах, что заставило меня умерить свой аппетит. Я оставил одно яйцо, немного мяса, несколько кусков хлеба и кусок сахара, как будто я не мог больше с'есть. Когда я позвонил, моя секретарша вошла, собрала остатки на поднос и вынесла их. Немного позже принеся мне какие то бумаги на подпись, она смущенно задержалась на мгновение около моего стола.

«Мне стыдно говорить, Виктор Андреевич», сказала она, «но вы интеллигентный человек и вы поймете. Я позволяю себе доедать то, что остается от вашего завтрака. Пожалуста, извините меня… но так трудно оставаться в живых».

«Это совершенно правильно. Я рад, что вы это сделали. Но, откровенно говоря, я думал, что кельнерша…»

«У нас с Лизой соглашение», прервала она. «Один день я беру остатки, а другой — она… Голод ужасная вещь, Виктор Андреевич. Он сильнее, чем стыд».

И так, во все время моего пребывания в Совнаркоме, я ел только половину своего завтрака, оставляя вторую половину для Лизы и моей секретарши. Лиза, как я узнал, уносила свою порцию домой для ее двух маленьких детей; ее муж был на фронте. Обe эти женщины существовали только на рабочий паек: 400 грамм сахара, 500 грамм крупы и 400 грамм жиров в месяц, плюс 400 грамм хлеба в день. Когда я оставил недоеденным мой первый завтрак, то в переводе на рыночную стоимость, это составляло по меньшей мере 100 рублей. Одно яйцо, например, стоило 40 руб., а Лиза зарабатывала 150 рублей в месяц.

Около полудня у меня был другой посетитель, человек заведывавший особым секретным отделом, глазами и ушами НКВД в каждой советской организации. Это был молодой человек, типичный агент полиции, хотя и в штатском платье. Он был деловит и несколько слишком официален, держа себя так, как будто он был действительным хозяином в моем кабинете.

«Привет, товарищ Кравченко», сказал он. «Очень рад с вами познакомиться. Мы будем с вами часто встречаться. Вы здесь новый человек и вам нужно с самого начала познакомиться с некоторыми правилами. Мы воюем. Враг везде и мы должны быть очень осторожны».

«Конечно, конечно».

Так, вот правила для сохранения государственных секретов. Пожалуйста прочтите их медленно и внимательно и спрашивайте меня, если что либо будет неясно».

Он вручил мне пачку в десять или двенадцать густо напечанных на машинке листков. В обычной советской смеси приказов и угроз, эти листки инструктировали меня, как обращаться с государственными, партийными и военными секретными документами, как охранять мой письменный стол, мой сейф и кабинет от постороних глаз, даже как препятствовать моему личному секретарю смотреть на некоторые типы официальных бумаг. Я узнал, что в Совнаркоме было два штата стенографов, обычный и секретный. Обычные письма могли диктоваться обычному штату, но секретные должны были даваться только секретным стенографам, которые должны вызываться через особый отдел. Правила предписывали, что каждый приказ от моих начальников должен быть в письменном виде.

«Но как, если товарищ Уткин и товарищ Памфилов (заместитель и председатель Совнаркома) или кто либо из Кремля дадут мне устные инструкции?» спросил я в этом месте.

«В этом случае вы должны немедленно внести их слова в ваш личный дневник. То же самое относится и к содержанию важных телефонных разговоров. Записывайте все без задержки — это ваша лучшая защита на случай последующих недоразумений. Товарищ Сталин учит нас доверять людям, но в то же время контролировать и еще раз проверять».

После того, как я кончил чтение, мой посетитель распространился на эту тему. Суть его лекции была в том, что я не должен доверять никому и предполагать, что другие мне также не доверяют. Должны быть письменные доказательства, подробные отчеты о каждой встрече или разговоре. Взаимное недоверие было не только фактом в советском аппарате, но оно было признанным, обязательным способом жизни, единственным шансом для самосохранения. Вновь я подписал документ, гласящий, что я ознакомился с правилами и знаю о наказаниях о их нарушениях.