Я избрал свободу

ОТРЫВОК ШЕСТНАДЦАТЫЙ

Но, вернемся к первому дню войны.

Этим вечером я нашел в кабинете директора самого Мантурова, Егорова и директора подсобного завода, Ларионова. Мы говорили о войне. Радио было включено, потому что мы ждали новостей. Внезапно, сквозь маршевую музыку послышался голос:

«Граждане России! Русский народ! Слушайте! Слушайте! Говорит главная квартира германской армии!»

Мы смущенно посмотрели друг на друга.

«Не лучше ли выключить мерзавца?» сказал Мантуров.

«Черт с ним! Послушаем, что говорит этот сукин сын!» решил Егоров.

«Двадцать четыре года вы живете в страхе и голоде. Вам обещали свободную жизнь, а вы получили рабство. Вам обещали хлеб, а вы получили голод. Вы рабы, без всяких человеческих прав. Тысячи из вас умирают каждый день в концентрационных лагерях и в сибирской тайге. Вы не господа своей страны или даже своей жизни. Ваш господин — Сталин. С вами обращаются хуже, чем с рабами на галерах. Миллионы из вас находятся в этот момент в тюрьмах или в лагерях принудительного труда. Ваши господа уничтожили вашу православную веру и заменили ее обожествлением Сталина. Что осталось от вашей свободы слова и печати? Смерть паразитам русского народа! Свергайте своих тиранов!» Затем последовали ругательства, антисемитские лозунги и другие вульгарные особенности германской пропаганды.

«Заткните его!» крикнул Егоров.

Мантуров поспешно повернул выключатель. Наступившая тишина была гнетущей. Мы не осмеливались посмотреть друг другу в глаза. Скоро мы разошлись в полном смущении.

Примерно час спустя я вернулся в кабинет Мантурова. Я хотел посоветоваться с ним о замене Смолянинова. Как обычно, я вошел не постучав. К моему удивлению я нашел Мантурова и Егорова слушающими опять вражескую передачу. Я прекрасно понимал их любопытство. В первый раз за десятки лет можно было слышать, как советский режим громко разоблачается, вместо того чтобы слушать, как этот режим разоблачает других.

«Переходите к нам с этими листовками в руках», говорил голос из радио, когда я вошел. «Они будут служить вам пропуском. Зачем драться за рабство и террор, когда немцы несут вам свободную жизнь?»

Мантуров выругался, когда он повернул выключатель. Егоров, не менее смущенный моим появлением, поспешил выйти из кабинета. Я заговорил о Смолянинове и других служебных делах. Мантуров прервал меня на середине фразы:

«Между прочим, товарищ Кравченко, лучше не упоминать, что мы слушали германскую пропаганду по радио. Вы знаете, на всякий случай. Береженого и Бог бережет».

«Я уверен, что половина Москвы слушала», сказал я.

«Они не будут слушать завтра. Мне только что звонили по телефону: завтра будут реквизированы все радио-приемники».

«Реквизированы? Зачем?»

«Вероятно для хранения».

Это было именно то, что произошло на следующий день, в Москве и в остальной стране. Все граждане, под угрозой наказания должны были сдать свои приемники в ближайший район милиции. В других странах слушать врага было запрещено под угрозой наказания. В России народу в такой степени не доверяли: у людей просто отняли приемники.

Это был первый шаг к полной ликвидации всякой информации. Цензура почты не ограничивалась только проверкой писем на фронт и с фронта, но и охватила так- же и обычную гражданскую переписку. Военные сводки оказывались такими ложными, что мало кто из русских верил им. Нечего удивляться, что власти были смущены паникерами и сеятелями слухов, эти вещи просто отражали общественную уверенность, что наше правительство лгало.

На нашем заводе мы работали с растущим напряжением. Мобилизация вырывала наши рабочие силы. Хаос на транспорте оставлял нас без необходимых материалов. В теории наша страна наслаждалась двадцатью двумя месяцами мира, во время которых она могла подготовиться к столкновению. На практике, ничего не было подготовлено. Беспорядок царствовал в каждой области нашей жизни.

Мы не могли поверить передававшимся шопотом сообщениям, что немецкая волна катилась на восток с ужасающей скоростью. А что же с колоссальной Красной армией, которой мы хвастались? Что же со стратегической обороной, будто бы полученной в результате передвижения наших границ глубоко в Польшу, Румынию, Финляндию, Прибалтийские страны? Что же с теми преимуществами, которые мы, будто бы, получили в результате долгого периода нашего нейтралитета?

Сводки говорили нам меньше, чем ничего, только добавляя смущение к потоку слухов. Наряды милиции не пускали беженцев в столицу, чтобы поддержать ее дух. Но достаточное количество их проникало в город, чтобы создать у нас чувство надвигающейся катастрофы. Сводки избегали откровенного признания поражений. Они даже говорили об успехах. Но упоминавшиеся географические названия показывали, что фронт приближался.

«В течение прошлой ночи», заявляла сводка в начале июля, «бои шли на мурманском, двинском, минском и луцком направлениях… Около Мурманска наши войска оказали врагу упорное сопротивление, нанеся ему тяжелые потери… В районе Двинска и Минска оказалось, что продвинувшиеся вперед танковые соединения противника…

Но 3 июля к микрофону в первый раз подошел Сталин. Ужаснувшийся народ услышал, что волна нашествия быстро приближалась к столице.

«Гитлеровским войскам», говорил Сталин, «удалось захватить Литву, значительную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Грозная опасность нависла над нашей родиной».

Мы едва могли верить нашим ушам.

«Цель этой войны против фашистских агрессоров заключается в том, чтобы помочь народам Европы, стонущим под игом германского фашизма», продолжал Сталин. «В этой войне у нас будут верные союзники в народах Европы и Америки. Наша война за свободу нашей родины совпадает с борьбой народов Европы и Америки за их независимость, за демократическую свободу…»

Так мы в первый раз услышали, как сам Сталин употреблял такие слова как свобода и демократия в их старомодном смысле, без насмешливых кавычек. Все это казалось невероятным: сохранение нашего большевистского режима было вдруг связано с победой «упадочных демократий»…

Ведущие капиталистические страны обещали дать всю возможную помощь Советскому Союзу. Почти забытая мечта о свободе снова пробудилась во многих русских сердцах. Хотя потребовалась ужасная война, чтобы произвести чудо, наша изоляция от свободного мира казалась сломленной.

«Братья и сестры, я обращаюсь к вам, друзья мои!» воскликнул Сталин. За шестнадцать лет своего царствования он еще никогда так к нам не обращался. Один мой приятель по заводу, расхрабрившись от возбуждения этого момента, заметил мне тихим голосом: «Хозяину, должно быть, чертовски допекло, если он называет нас братьями и сестрами».

Мы не могли понять причин наших поражений. Два десятилетия мы голодали, мучились и выбивались из сил во имя подготовки к войне. Наши вожди хвастались советским превосходством в боевой силе и вооружениях. Сейчас катастрофический отход наших войск об'яснялся недостатком орудий, самолетов, боеприпасов. Три последовательных пятилетки, каждая из которых жертвовала продовольствием, одеждой, товарами широкого потребления в пользу военной промышленности, были «успешно» завершены. И все же, при первом испытании, наша страна с двумя стами миллионов населения пытались остановить танковые дивизии противника бутылками с бензином! Десятки тысяч русских людей попадали под гусеницы германских танков, потому что, после двадцати лет почти исключительной военной продукции, у нас не было противотанковых ружей. Можно пожертвовать маслом для пушек, но, в данном случае, у нас не было ни масла, ни пушек.

Не было разумного об'яснения для советских поражений. На Польшу напали неожиданно, а затем ей ударил в спину восточный сосед. Франция была меньше и слабее, чем нападавший. Но почему обширная Россия, через два года после начала войны, со всеми преимуществами времени, количества и военного сосредоточения, должна была вести себя как отсталая маленькая страна? Если бы мы были не более чем Франция, мы были бы смяты четыре раза на протяжении первых четырех месяцев.