Путешествие в страну Зе-Ка (полный авторский вариант)

     Я писал:

     - Между осенью 1939 и летом 1946 года я прожил в Советском Союзе без малого семь лет.

      - Из них - первый год на территории оккупированной Польши. Там я был свидетелем процесса советизации завоеванной страны...

     - Следующие пять лет я провел на советской каторге, в так называемых «исправительно-трудовых лагерях». Там я понял секрет устойчивости и силы советского строя..

     - Последний год - в маленьком городке Алтайского Края, принимая участие в серой трудовой жизни советских людей.

     - Думаю, что я имею право говорить и судить об этой стране. «Никто не знает, что, такое государство, кто не сидел в тюрьме» - слова Толстого. Думаю, что никто не знает, что такое Советский Союз, кто не сидел в советской тюрьме.

     Я думал:

      - Каждое твое слово должно быть проверено и взвешено. Правда ли, что секрет устойчивости и силы советского строя -- в концлагерях? - Ведь такая фраза бьет хлыстом по лицу. Не тех, что создали лагеря. Этих слова не проймут. Но сколько хороших людей отпрянет, сколько их обидится! Что это значит: секрет устойчивости и силы советского строя в лагерях? Ведь миллионы людей служат там не за страх, а за совесть. Почему же не в их энтузиазме и преданности, не в добровольной дисциплине масс ты ищешь секрета устойчивости и силы советского строя? Он выдержал немецкую лавину. Чем ты помог русскому народу и всем народам мира, включая твой собственный, повалить зверя?

     Ничем. Заключение миллионов честных и боеспособных людей в советских лагерях ослабило фронт борьбы против Гитлера. Но одновременно оно помогло советскому строю удержаться в критический момент. Если бы мы все влились в общий фронт борьбы, мы повалили бы обоих, - и Сталина, и Гитлера. Потому нас и держали в заключении. И нет большей демонстрации силы и звериной жестокости, как сама эта способность удерживать в заключении и мукам предавать миллионы людей в самый момент исторического урагана. Существование лагерей было и остается доказательством советской силы. И только лагеря придают устойчивость этому строю, как глубокий трюм - корпусу корабля.

     Гости из другого мира, журналисты, нейтральные наблюдители, туристы на месяц ездят по стране, изучают ее прозу и поэзию, хвалят одно, порицают другое. Никто не может видеть всего и не притязает на это... Но знают ли они, что в жизни этой страны есть секрет? И что секрет этот, оберегаемый от врагов, и друзей, лежит в основе устойчивости и силы, в основе достижений и славы, в основе будней и праздников, в смехе и шутках прохожих, в парадах и демонстрациях, в симфонической музыке, в последнем романе Леонова или Эренбурга, в играх детей на площадках в парках Культуры и Отдыха?

     И прав ли был Толстой, говоря, что тот не знает государства, кто в тюрьме не сидел? Много ли мог знать о государстве граф Лев Николаевич, сидя в ясно-полянском укромьи, под сенью огромной славы своей и всенародной любви? Таким как он и государства не нужно, и тюрьма не страшна. Тот не умеет ценить государства, кто на чужбине не бывал, как тот не ценит здоровья, кто болен не бывал. Только в советском плену, на беспросветной чужбине, и можно понять, что такое «свое государство». Каждое «свое», где нет пятипалой руки на горле, нет лагерного ада, нет принуждения лгать. Мы свой дом построим трудом, и если надо - кровью, но рабства не будет в нем! лжи не будет! - «секретов» не будет!

     Я писал:

     Семь минувших лет сделали из меня убежденного и страстного врага советского строя. Я ненавижу его всеми силами своего сердца и всей энергией своей мысли. Все, что я видел там, наполнило меня ужасом и отвращением на всю жизнь. Я счастлив, что нахожусь в условиях, когда смогу без страха и открыто сказать все, что знаю и думаю об этом режиме.

     Я пишу эти строки на палубе корабля, который несёт меня к берегам отчизны. Мое возвращение к жизни - чудо, настоящее воскресение из мертвых. О чем может думать человек, вышедший из гроба, из преисподней?.. Время не ждет. Есть вещи, которые должны быть сказаны немедленно, не откладывая ни на минуту... Я пишу с чувством человека, которому остался только один день жизни - и в этот день ему надо успеть сказать самое неотложное, самое важное! - и как можно скорее, потому что завтра может быть поздно!

     Я думал:

     Как много есть людей, которые изверились в слове, ибо конец вещей - немота, и они хранят молчание в последний день их жизни. Что важнее всего? - Для меня это просто: пробить стену молчания, за которой мучаются люди. Нарушить тишину, вылить все, что накипело в сердце. И мудрость не нужна, если ею, как паутиной, покрывают углы нежилого дома. И счастье не нужно, если цена счастья - забвение.

     Сколько людей от меня отшатнется! - Но в эту минуту мне все равно. Мое дело - сказать. И я знаю, что будет эхо. Это дело чести для меня - добиться отзыва, и я знаю, что среди свободных людей найдутся у меня друзья, и товарищи придут мне в помощь. Там, в стране, которую я покинул, люди опускали глаза и смотрели в сторону. Там вместе с ними я опускал глаза и смотрел в сторону.

     Я писал:

      - «В лагерях Советского Союза погибают миллионы людей.»

     - «Все то вы пишете и пишете»... сказал мне улыбаясь сосед. Это был немолодой плотный, с бронзовым от загара лицом человек. Он назвал себя: доктор Фальк, из Тель-Авива, администратор одной из крупных тель-авивских газет. Исходили от него флюиды благожелательности, спокойствия и хорошего настроения. Я рассказал ему, что возвращаюсь из Сибири. Это его заинтересовало. Он стал расспрашивать меня, улыбаясь каждому моему слову.

     «Послушайте», сказал я ему, «я нахожусь в ненормальном состоянии. Вы слышали о такой вещи: „моральный аффект?“.»

     «Что это такое?» спросил д-р Фальк.

     «А вот: вы встречаете нищего на улице. Он ни в какой мере вас не беспокоит. Вы можете положить грош в его протянутую руку или пройти мимо. В обоих случаях вы за него не отвечаете. Вам нет до него дела. Он вам ни сват, ни брат. Не вы создали этот мир и порядок, при котором непременно кто-то осужден барахтаться на самом дне человеческой свалки.

     Но если только вчера вы сами протягивали руку? и на краю тротуара встречаете свое собственное подобие?».

     Доктор Фальк улыбался. «Что вы хотите сказать?»

     «Год тому назад я проезжал Свердловск, бывший Екатеринбург на Урале. Знаете, тот город, где убили царскую семью в 1918 году. Я только что был освобожден из лагеря в Котласе и направлялся в алтайский город Славгород. Трасса: 2748 километров, с пересадкой в Свердловске. Дело было летом, в июне, Денег у меня не было, соленую рыбу, выданную на дорогу лагерными властями, я съел, оставался только пайковый хлеб из расчета 400 граммов в сутки. В Свердловске я провел двое суток, ночуя на вокзале под окошечком кассы. Это был мой первый „вольный“ город после 5 лагерных лет. Свердловск поразил меня контрастом между огромными казарменными зданиями новой советской стройки и старыми деревянными домишками дореволюционной провинции. Эта архитектурная какофония чем-то соответствовала моему душевному состоянию.. Весь город состоял из разорванных, несшитых в целое лоскутов. На главной улице был ресторан, с пальмами в окнах, но войти туда не было денег┘ там нужны были сотни.. На толкучке паренек в толпе предлагал финики - по 6 рублей штука. Финики на Урале, неизвестно откуда. Я сам себя чувствовал таким про езжающим фиником. Вдруг я увидел на сквере, детей, школьников, они ели мороженное в бумажных конвертиках... Это мороженное добило меня. Я подобрал брошенную детьми бумагу. По инерции, после лагеря, я не выносил вида недоеденных остатков, огрызков, кусочков... Вокзал был забит толпами проезжающих в ожидании компостировки. Лежали вповалку на узлах, ночью во время уборки подымали всех и выгоняли на площадь. На вторые сутки у меня уже было несколько знакомых. И тут я начал просить денег.

     Зачем я это сделал? Не из голода, - у меня еще оставался запас хлеба в сумке, - а из какого-то душевного раздражения, от того, что у всех были деньги, а у меня не было. Из страха, что до самого Алтая больше не будет такой оказии. И ещё - что-то вроде любопытства или надежды на чудо, что заставляет людей заглядывать в чужие глаза и ждать отклика. Одни это делают нагло, точно это им полагается, другие - робко. Реакция лагерника, который, попав среди „вольных“, спешит использовать ситуацию. Из русских заключенных многие на первом же вокзале по дороге домой из лагеря, не выдержав искушения, напивались за все годы, - и учиняли дебош, после чего их, проверив документы, возвращали в лагерь обратно. Я не напился, но на всякий случай решил на свердловском вокзале подсобрать немного денег. И опять же, - очень меня интересовало, как будут разные люди реагировать на мою просьбу. Кто знает, случится ли в жизни когда-нибудь еще руку протягивать. Как вы думаете, если бы попросить взаймы вон у того, черного, с крупным носом, который в углу сидит с компанией, он даст?».