Дневник. Том 2

«Фостен» такую деталь, как медленное жевание ядовитого

лютика, только поэтому становится понятной сардоническая

агония.

Вторник, 10 октября.

Завтрак в обществе Сары Бернар у Бауэра, который любезно

взялся уговорить ее сыграть в «Актрисе Фостен».

Квартира на седьмом этаже, обставленная знаменитым де

коратором в грубо-восточном японском вкусе, но полная света

и солнца.

Является Сара в платье жемчужно-серого цвета, расшитом

золотым суташем, платье свободного покроя, не пригнанном в

талии, типа туники. Бриллианты у нее только на лорнете —

ими усыпана вся ручка. На голове убор из черных кружев, по

хожий на ночного мотылька, а из-под него, как неопалимая ку

пина, выбиваются пышные волосы и светятся глаза с прозрач-

но-голубыми зрачками, осененные черными ресницами.

Садясь за стол, она жалуется на свой малый рост — ноги у

нее на самом деле не длиннее, чем у женщин эпохи Возрожде

ния, и сидит она все время боком, на кончике стула, точь-в-точь

как маленькая девочка, которую посадили за стол со взрослыми.

И тут же начинается живой, увлекательный, огненный поток

слов; она рассказывает о своих турне по свету и сообщает такую

любопытную деталь: после того как в Соединенных Штатах был

сделан анонс о предстоящих ее гастролях, — он делается всегда

за год до самих гастролей, — понадобилась целая армия учите

лей французского языка, чтобы подготовить тамошних молодых

людей и мисс, — научить их понимать текст пьес, которые ей

предстояло играть, и следить за развитием действия. Потом

она рассказала историю ее ограбления в Буэнос-Айресе, где во

семь человек, составлявшие ее охрану, получили такую дозу

36*

563

снотворного, что ничего не слышали; чтобы разбудить Сару, ее

пришлось сбросить с кровати, а ее собака спала трое суток под

ряд.

Я сижу рядом, совсем рядом с Сарой, — у этой женщины,

которой уже под пятьдесят и которая обходится без румян и

даже без рисовой пудры, цвет лица как у девочки, юношески

розовый, и тонкая, нежная кожа, удивительно прозрачная на

висках, покрытых сетью тончайших голубых жилок. Бауэр ска

зал мне, что этот цвет лица — свидетельство ее второй молодо

сти, наступившей в определенном критическом возрасте.

С минуту Сара говорит о своем режиме, о гирях, которые она

поднимает по утрам, о горячей ванне, в которой лежит по часу

каждый вечер. Затем она переходит к людям, которых она

знала, с кем встречалась, — рисует их портреты. Она изображает

нам Рошфора, разъяренного против Пастера, коего он считает

шарлатаном, обманщиком; в конце его яростной тирады, когда

он воскликнул: «Ловко получается — вы берете собаку...» — его

пригвоздила к месту прелестная острота, брошенная Лагрене

в ответ памфлетисту: «И вы ее кусаете?» — острота, достойная

XVIII века, но Рошфору она не показалась смешной!

Потом она рисует нам Дюма-сына, похваляющегося остро

умными замечаниями, которые он якобы сделал тому-то и тому-

то, но которые на самом деле придумал лишь после того, как

эти люди ушли. Так и она однажды устроила ему скандал из-за

одного словечка, — он хвастался какому-то приятелю, что сказал

его Саре, а в действительности состряпал его уже после ее

ухода.

Говоря о том и о сем, она вдруг набрела на Гриффона, брата

г-жи де Курмон, — было время, когда в этой семье опасались,

что он женится на Саре. Она рассказала нам, что он входил в

компанию юнцов, которые ежевечерне являлись к ней в убор

ную в Одеоне, что однажды он наконец добился у нее разреше

ния прийти к ней домой, и когда в тот вечер она вернулась из

театра, он стоял в передней и спрашивал у трехлетнего сына

Сары: «Вашей сестры нет дома?» — «Но ведь это мой сын», —

невзначай сказала ему Сара. Бедняга Гриффон был как громом

поражен, схватил свое пальто и целых три недели не показы

вался ей на глаза. «Гамлет, настоящий Гамлет... — говорит о нем

Сара. — Он занимался живописью, без всякого успеха, соби

рался писать какую-то дрянную книжку... Он очень умен, он

пишет чудесные письма, но он только критик, в нем нет ничего

от созидателя».

Эта женщина, бесспорно, обладает природной любезностью,

564

желанием нравиться, но не нарочитым, а естественным. Со мной

она была очаровательна, сказала, как она польщена, что я

вспомнил о ней, и проявила искреннее желание играть в моей

пьесе. И у меня есть основание думать, что если она не бу

дет играть, то лишь из-за своей сестры, — она сообщила нам,

что ей придется отправить сестру в лечебницу. Во вторник

я у нее обедаю, вместе с Бауэром, — он прочитает ей мою

пьесу.

То ли от завтрака, то ли от усталости — днем мне пришлось

вернуться в Париж, чтобы найти переписчика на машинке, — но

только вечером, когда я пришел домой, у меня сделался при

ступ.

Вторник, 17 октября.

Вечером обед у Сары, читаю «Фостен».

Небольшой холл, или, скорее ателье, где принимает трагиче

ская актриса, чем-то напоминает театральные декорации. Вдоль

стен два-три ряда картин, поставленных прямо на пол, словно

подготовленных к распродаже у эксперта, картин, над которыми

возвышается ее большой портрет кисти Клерена, установленный

на камине; она изображена во весь рост, закутана во что-то бе

лое, в надвинутой на лоб черной каракулевой шапке. Перед

картинами всевозможная мебель: средневековые лари, шкаф

чики с инкрустациями, — и бесчисленное множество предметов

искусства неизвестного происхождения, статуэток из Чили, му

зыкальных инструментов дикарей, большие корзины цветов, —

листья и цветы сделаны из птичьих перьев. Единственное, что

говорит о личном вкусе хозяйки, — это большие шкуры белых

медведей на полу, отбрасывающие в угол, где она стоит, белые

отсветы.

Среди всего этого — клетка, где живут одной семьей обезь

яна и попугай с огромным клювом; обезьяна мучает, терзает,

ощипывает попугая; она все время в движении, все время ка

чается на трапеции вокруг него; этот попугай мог бы разорвать

ее пополам своим огромным клювом, но он только издает душе

раздирающие крики. Когда же я пожалел попугая, которому

создали такую невыносимую жизнь, мне рассказали, что од

нажды, когда их разлучили, попугай едва не умер с горя, при

шлось снова поместить его вместе с этим мучителем.

К восьми часам приезжает с репетиции Сара и заявляет, что

умирает от голода.

565

Она вся в белом, с каким-то большим воздушным нагрудни

ком; платье с длинным треном, все усеянное золотыми блест

ками, грациозно колышется вокруг ее стана.

На обеде вместе с Бауэром и Лорреном присутствует ее сын,

у которого внешность конюха, ее невестка и Герарша — ее Ге-

него.

Изысканный, тонкий обед; хозяйка дома пьет только напи

ток с английским названием, которого я не запомнил, — смесь

бордо, апельсинового сока, ананаса и мяты.

Сара очень любезна, очень внимательна ко мне, очень бес

покоится, не холодно ли мне. Разговор, конечно, вертится во

круг русских *. Сын Сары рассказывает о человеке, который

закричал: «Да здравствует Польша!» — и исчез под ударами.

Бауэр рассказывает, что видел, как ребенок, сидящий на руках

у матери, кричал: «Да здравствует Россия!» — адмирал Авеллан

подхватил его, передал своей свите, и все по очереди стали цело

вать ребенка, а один офицер, желая что-нибудь подарить ему,

оторвал для него свой аксельбант... Некоторое время мы гово

рим о Золя, и чувствуется, что Сара восхищается людьми, ко