Дневник. Том 1

мии: Вильдей, проекты которого так же экстравагантны, как

его бархатные жилеты и часовые цепочки, придающие ему вид

какого-то итальянского князя, украшающего своей особой

табльдот, — Вильдей задумал устроить в виде премии бал для

подписчиков. Итак, у нашего журнала есть все, кроме подпис

чиков.

Мы проводим в конторе два-три часа в неделю, и всякий

раз, когда раздаются шаги на этой новой улице, где мало про

хожих, мы ждем, не появится ли подписчик, читатель или со

трудник. Никто не является, ни рукописи — невероятно! — ни

даже поэты — уже совсем непостижимо!

Мы бесстрашно продолжаем выпускать журнал впустую,

сохраняя веру апостолов и иллюзии акционеров. Вильдей вы

нужден продать коллекцию «Ордонансы французских коро

лей», чтобы продолжить существование журнала, затем он на

ходит ростовщика, у которого раздобывает пять-шесть тысяч

франков. Никаких изменений. Нас упорно не замечают. На ме

сте нашего управляющего-художника появляется другой, по

4 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

49

фамилии Каю, создание столь же фантастическое, как и его

имя, книгопродавец из района Сорбонны и член Академии го

рода Авранша; потом третий управляющий, похожий на щел

кунчика, бывший военный, — у него нервный тик, поэтому он

поминутно косится на место, где некогда красовались его эпо

леты, и сплевывает через плечо.

Я бросаю Вильдею мысль о Гаварни, он загорается этой

мыслью, и журнал начинает выходить с литографиями Га

варни.

Осуществляя замысел устроить бал для подписчиков, Виль-

дей взял у своего ростовщика партию в двести бутылок шам

панского; оно начало портиться, и мы решаем вместо бала

«Молнии» устроить семейный праздник в редакции. Пригла

шены все знакомые «Молнии». Разыскали Путье, потом одного

архитектора, затем торговца картинами и всяких неизвестных,

приглашенных случайно, наспех; на каком-то вечере подобрали

двух девиц; позвали Надара, который начал печатать серию

своих карикатур в нашем журнале, — он предлагал открыть все

окна и зазывать прохожих, чтобы помогли распить шампан

ское.

В один прекрасный день у нашего журнала появляется под

писка. Подписчица — актриса, единственная душа, пожелав

шая выписать «Молнию». Это была певица из Музыкального

театра *, г-жа Рувруа. Она выгодно поместила свои шесть

франков: Вильдею предстояло впоследствии немало промотать

с ней из своих двух миллионов.

Однажды, когда любовница Вильдея, рыжая особа по имени

Сабина, зашла к нам в редакцию и спросила: «А почему этот

человек, вон там, в углу, такой печальный?» — ей ответили

в один голос: «Это наш кассир!» < . . . > 1

У меня есть родственница, миллионерша, по пятницам она

съедает только одну селедку, и то ее отцу достаются мо

локи. Пока ей не исполнилось девятнадцать лет, ей не давали

мыла. < . . . >

Когда человек умирает от расширения сердца, на лице его

появляется выражение экстаза. Одна девица, которую считали

умершей от расширения сердца, лежала неподвижно, лицо ее

было закрыто простыней, отец рыдал у постели; вдруг она сни-

1 Ломаные скобки с отточием означают пропуск фрагмента (см.

комментарий). ( Прим. редакции. )

50

мает простыню с лица, становится на колени, долго утешает

отца, который начинает верить в чудо, потом она говорит: «Те

перь я могу спать», — и снова накрывает лицо просты

ней. < . . . >

Некий господин, путешествуя, завязывает узелки на носо

вом платке, чтобы запомнить города. <···>

Бывают книги, похожие на итальянскую кухню, — они на

полняют, но не насыщают. <...>

Постель, на которой человек рождается, воспроизводит себя

и умирает, — написать об этом когда-нибудь. < . . . >

Право, мне хочется скинуть звание гражданина Франции,

как сорочку, которая жмет под мышками. < . . . >

У меня было два родственника.

Один из них звался маркиз Тимолеон де Вильдей. Он был

сын министра Людовика XVI. В прошлом — государственный

секретарь у графа д'Артуа. Это был, каким я его помню, вели

чественный седовласый старец, щеголявший ослепительным

бельем и великолепными манерами светского человека, — вид

благосклонный и в то же время слегка надменный, лицо Бур

бона, изысканность Шуазеля и молодая улыбка при виде

женщин.

Этот любезный, очаровательный обломок двора отличался

всего одним недостатком — он не мыслил. За этой маской не

было ничего. За всю свою жизнь я не слышал, чтобы он гово

рил о вещах, которые бы не были сугубо материальными, вроде

погоды или блюда за обедом.

Он выписывал и отдавал в переплет «Шаривари» и «Моду» *.

В спальне у него стояла ковровая скамеечка для коленопрекло

нений во время молитвы. Он был воистину от природы добрым.

В деревне он приглашал к себе своего кюре, и так как кюре

приносил ему розы, он не чувствовал, что у того воняют ноги.

У маркиза был старый лакей в ливрее, старый экипаж и ста

рик негр, которого он привез из колоний, где во время эмигра

ции вел легкомысленный образ жизни и крупно играл. Этот

негр был как бы частицей XVIII века, как бы постоянным на

поминанием о горизонте его молодости.

Он ходил к мессе, постился, говел. К концу поста он стано

вился раздражительным. Тогда он ворчал на прислугу.

4*

51

Он голосовал за правительство, которое способствовало

росту ренты. Он запирался, чтобы подсчитать с кухаркой рас

ходы. Это называлось у него работой. А когда он прибывал

в свои владения, вся челядь должна была выстраиваться у

крыльца.

Он любил пошутить по поводу клистиров. У него были не

слыханные предрассудки: так, например, он считал, что люди,

которые смотрят на луну в подзорную трубу, вставляют туда

какие-то штучки, которые вредны для зрения.

Присутствие женщины было ему всегда необходимо, — овдо

вев, он поселил у себя супружескую пару из своей родни, чтобы

не лишиться общества.

У него была мебель времен Реставрации, кресла, обтянутые

шелком, над которыми словно витала тень тюрбана самой гер

цогини Ангулемской.

Было в нем нечто от великого принципа, впавшего в дет

ство. Это было животное — доброе, благородное, почитаемое, —

животное славное и породистое.

Второй родственник носил фамилию Лабий, а имя — Лео

нид. Будет уместно упомянуть, что его жена, дочь моего дяди с

отцовской стороны, звалась Августой *. Этот Леонид был от

чаянный шутник. Он смахивал не то на монаха, не то на поро

сенка или быка, не то на козла или на сатира: это был человек

в стиле скульптур виллы Фарнезе.

Некогда он был участником заговора, был карбонарий —

чем только он не был. Он сеял гремящий горох с миссионе

рами *. Он избил полицейского комиссара на похоронах Лалле-

мана *. Он был выгнан с юридического факультета; каким-то

чудом избежал смертного приговора. Его богом был Беранже.

Его девиз был: «Соленая шутка и Республика». Он ненавидел

роскошь, жег стеариновые свечи вместо восковых, с удовольст

вием одевался в простую блузу. Носил человечество в своем

сердце и вечно ходил надутый. Он был республиканец, а к кре

стьянам безжалостен, почище любого ростовщика. В его супру

жеской спальне не было занавесок на окнах. Он спал со слу

жанками или выгонял их. Любил стряпню на скорую руку и

дешевое вино. Он был простонароден. Всю жизнь хвастал то

тремястами лет плебейства по линии отца, то своими предками

по материнской линии, начиная с Роберта Брюса. Читал де