Мемуары

Великий Князь мне с такой горячностью и тревогой передавал свой разговор с ним, что со мной едва не сделалось дурно; я не знаю, что мне делать, присутствие Зубова будет стеснять меня, я уверена в этом».

«Ради Бога, успокойтесь! — отвечала я ей. — Все это достойно только вашего презрения. Вам нечего ни смущаться, ни беспокоиться. Будьте настолько мужественны, забудьте все, что вам сказали. И все решится само собою». Она немного успокоилась, и обед прошел довольно хорошо. Вечером мы поднялись к Императрице. Зубов был задумчив и непрестанно бросал на меня томные взгляды, которые он переносил потом на Великую Княгиню. Скоро всем в Царском Селе стало известно об этом безумии, и против меня появились две партии: поверенные и шпионы. Графиня Шувалова была главной поверенной чувств Зубова. Граф Головкин, граф Штакель-берг, Колычев, камергер и впоследствии маршал Двора, фрейлины княжны Голицыны и доктор Бек следили за мной. Они изо дня в день отдавали отчет в своих наблюдениях графу Салтыкову. Наши прогулки, разговоры, малейшее внимание, оказываемое мне Великой Княгиней, все это подхватывалось, подвергалось переработке, разбиралось и через Салтыкова передавалось Великой Княгине-матери. Я была окружена легионом врагов. Но моя совесть была спокойна, и я была так проникнута чувством дружбы к Великой Княгине Елизавете, что вместо того, чтобы беспокоиться об этом, я удвоила усердие и в некотором роде дерзость. Покровительство Императрицы, ее милостивое отношение ко мне и доверие Великого Князя удаляли от меня всякое замешательство.

Эти обстоятельства только укрепили мою дружбу с Великой Княгиней. Мы почти не расставались с ней, и она сообщала мне все свои чувства. Я была глубоко тронута, и ее слава стала целью моего счастья».

Я не знаю ничего привлекательнее, как эти первые излияния души. Они как чистый источник, пробивающий себе новую дорогу, пока он не найдёт места, где разлить воды свои и освободиться от земли, его сдавливающей.

Внимательность Зубова ко мне удвоилась и все более и более возмущала меня. Его перешептывания с графиней Шуваловой вызывали у меня презрение и к тому, и к другой. Между другими поверенными Зубова был один итальянец, гитарист Сарти. Я была с ним знакома, так как он приходил иногда играть ко мне; его роль состояла в том, чтобы следить за нашими прогулками в саду с Великой Княгиней и докладывать своему возлюбленному покровителю, куда мы пошли, а тот отправлялся нам навстречу. Эта проделка иногда удавалась. Зубов встречал нас с глубоким поклоном и глядел на нас своими большими черными глазами с томным выражением смущения, что очень смешило меня. И как только мы отходили от него, я всецело отдавалась веселому настроению. Я сравнивала его с волшебным фонарем и особенно старалась сделать его смешным в глазах Великой Княгини.

Раз, когда я одна прогуливалась утром в саду, мне встретился граф Штакельберг, он заговорил со мною тем дружеским и вежливым тоном, каким он обыкновенно говорил с лицами, которым он хотел показать свою любовь. -

— Дорогой друг, дорогая графиня, — сказал он мне, — чем более я вижу прелестную Психею, тем более я теряю голову. Она несравненна, но я знаю у нее один недостаток.

— Какой же?

— А у нее не чувствительное сердце; она слишком многих делает несчастными. Она не умеет поблагодарить за самые нежные чувства, за самые почтительные ухаживания...

— Да чьи же?

— Того, кто ее обожает.

— Вы с ума сошли, дорогой граф, и, должно быть, вы меня плохо знаете. Отправляйтесь к г-же Шуваловой, она вас лучше поймет, и знайте раз и навсегда, что слабость так же чужда Психее, как близка к низости ваша речь.

Окончив эти слова, я взглянула в сторону помещения Зубова и увидела его на балконе. Я взяла графа Штакельберга под руку и подвела его к нему.

— Вот, — сказала я ему, — молодой человек, который совсем сошел с ума; пустите ему кровь как можно скорее. А пока я вам разрешаю расспросить у него все подробности нашего разговора.

И я оставила их, очень довольная собой.

Несмотря на тревоги, пребывание в Царском Селе было приятным. Оно давало пищу обольстительным иллюзиям молодости. Величественная картина двора, дворец, сады и террасы, пропитанные ароматами цветов, все это возбуждало благородные мысли и воспламеняло воображение. По возвращении с прогулки в чудный вечер Императрица остановилась около гранитного барьера; все уселись на широких плитах камня, покрывавших его. Ее Величество поместила меня между собой и Великой Княгиней, с которой Зубов не спускал глаз. Великая Княгиня была смущена, и я не могла быть спокойной. Я делала громадное усилие над собой, чтобы вслушаться в то, что Императрица говорила мне. Вдруг мы услыхали восхитительную музыку. Дьетц, очень хороший музыкант, играл под окнами Зубова, недалеко от барьера, трио на виоль д'амур с аккомпанементом альта и виолончели. Гармонические звуки этого инструмента любви таяли в воздухе среди царившей тишины. Великая Княгиня была взволнована.

Немая речь души свойственна дружбе; между друзьями нет надобности в словах, чтобы чувствовать мысли друг друга. Я понимала Великую Княгиню, и для меня этого было достаточно. Ее смущение заменилось приятным чувством наслаждения, вызванного волшебным настроением минуты.

Когда Императрица удалилась, я проводила Великую Княгиню домой; мы сели в маленькой гостиной у окна, а остальное общество находилось рядом в большом салоне; окно, у которого мы сидели, было открыто и выходило в сад; на красивой поверхности озера отражалась луна; все было спокойно кругом, кроме души, жаждущей впечатлений.

Великий Князь любил свою жену любовью брата, но она чувствовала потребность быть любимой так же, как она бы любила его, если бы он сумел ее понять. Разочарование в любви очень тягостно, особенно во время первого ее пробуждения. Принципы, в которых Великая Княгиня была воспитана принцессой, своей матерью, были проникнуты добродетелью и побуждали ее к исполнению своего долга. Она знала и чувствовала, что ее муж должен быть главной целью ее любви. И она отдавалась этому чувству, но не получала ответа, и потому дружба становилась для нее с каждым днем все более и более необходимой. Я находилась около нее и нежно любила ее. Препятствия, интриги и обман еще более увеличили ее любовь ко мне, и я боялась остановить развитие этого чувства, так как ее душа искала проявления. Чтобы сохранить чистоту ее сердца, я предоставила ей излиться в чувстве дружбы ко мне. В преданности к ней я находила твердую уверенность. Я знала, что дружба меняется со временем: на первых порах она отличается пылкостью юности, впоследствии она становится спокойнее, и, наконец, испытания увенчивают ее.