Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

В тот же день — музей имени Рублева. Великая живо­пись — без аналогий. Не только сюжет — в цвете, в коло­рите все — весна, осень и т. д. Мир, мое понимание мира, человек, его место...

Сегодня: Новый Иерусалим. Петр I — не на пустом месте. Эпоха Алексея Михайловича, расцвет, реформы, место Церкви и монарха, Никон. Отношение к иконе, к изображению вообще, к игре как к реальности. Все святые места — большая икона.

Русский монастырь — очаг, хранитель национальной культуры.

Весь курс. Осеннее солнце. Бутерброды, Мих. Мих., элек­тричка. Единение. Прикосновение. Вера. Импровизация — основа. «Импровизационная архитектура».

30 октября 1983 г., Москва

К огромному сожалению, работа этого московского месяца была столь напряженной, что записывать просто не было никакого времени, хотя необходимо, конечно, выработать в себе обязательство — писать в любых усло­виях, невзирая на отсутствие времени и «общежитскую» сутолоку.

Много, как много упустил за этот месяц, не записал.

Самое главное слово нашей первой сессии — «повезло». Это повторяли все без исключения студенты нашего курса. И впрямь, ведь большинство из них практические режис­серы, работающие в разных театрах России, чего греха таить, приехали «за дипломом». Я тоже не задумывался, к кому поступаю, просто хотелось учиться... И вот первое и главное — повезло: Мих. Мих. Буткевич!

Теперь мне трудно, да и невозможно, пожалуй, дать его точный и полный портрет, для этого надо заниматься пи­сательством профессионально. Нет, надо было записывать ежедневно, дневниково... Остается только зафиксировать запоздалое восхищение его уникальными педагогически- режиссерскими качествами, без примеров (а они были каждую секунду), без деталей и штрихов (а в них все глав­ное), остается положиться на память чувств и т. д.

Уже на второй, третий день занятий с ним все наши программы минимум («получить диплом») были прочно (и не насильственно) похоронены, раздавлены азартом и интересом творчества, истинного сценического творче­ства — игры, в которую мы кинулись вслед за ним с радо­стью, детским желанием и с какой-то сластью...

Я за свою уже немалую жизнь в театре такой способ­ности увлечь, заразить, объединить группу совсем чужих, еле-еле знакомых между собой людей встречаю впервые! Причем все это без какой-либо натуги, без пионерских криков и залихватского оптимизма. Внешне спокойный, почти медлительный человек, часто отвлекающийся (или это только кажется, что отвлекающийся) от основной, им же предложенной, темы.

«Не спешите, только не спешите, нам некуда спешить, у нас очень много времени». Начинает казаться, что мы и не заочники, что не какой-то месяц отпущен нам на первый семестр. Хотя об этом надо отдельно, о его отношении к заочникам. Дело в том (и это, пожалуй, определяет многое), что Мих. Мих. считает, что только такое обучение является серьезным и естественным.

Никаких полумер, никакой снисходительности — наобо­рот! Скорее к зеленым «дневникам» он отнесется с пони­манием, со сноской на отсутствие и житейского и практико-театрального опыта... Это не педагогический ход, нет; это — убеждение, которое он перелил в нас, здесь не обманешь, не подначишь, здесь как деньги — есть или нет! Об этом можно многое еще написать, но ограничусь этим.

Столь же много и необходимо, говоря о Мих. Михе, надо писать о его отношении к русскому искусству, вообще к России, к Руси, к ее Истории, к ее культуре. Это необъятная тема. Мне кажется, все, что мы делали с ним в течение месяца, все упражнения, тренажи, все теоретические выкладки, импровизации, бесконечные игры, этюды со словами и без слов: одиночные, парные, массовые и т. д., живые картины и пр. и пр. — все это можно вместить в два слова: мы влюблялись в Россию.

Не квасной патриотизм, не великорусский шовинизм, столь милый людям обделенным, а годами выношенное, укрепленное прочными и глубокими знаниями убеждение. Я не говорю уже о походах в музеи и галереи — это как бы самый близкий и очевидный путь, хотя и по этому пути многие проходят, так и не увидев своими глазами ничего, кроме общих мест, кроме привычных шаблонов и оценок, нет, каждая минута общения с ним была наполнена этим убеждением, этой скромной, но непреклонной правотой русского художника перед миром, перед временем.

Да, трудно теперь опять перелить ощущения в слова и отдать их бумаге, но и отнять у меня или просто поколебать эти ощущения уже никто не сможет. Никто. Никогда. Вот и первый поклон Учителю.

Не буду писать конкретно о методике, ведении занятия и проч., так как это врезается прочно, навсегда и письменной фиксации уже не требует, да и сам М.М. часто повторяет: «Этого можете не записывать, это просто надо знать всег­да». Основа основ — импровизация! Если допустима такая аналогия: Бог — К.С. Станиславский, Христос — М.А. Чехов, или проще: «система» Станиславского во взгляде, в раз­витии, в трактовке М.А. Чехова. Непосредственные учителя М.М. — А.Д. Попов и М.О. Кнебель, это важно.

Пару слов об экзамене, который прошел, можно сказать, блистательно.

М.М. придумал и пробил устроить его в Доме-музее Станиславского, в том самом Онегинском зале, где К.С. ре­петировал в последние свои годы с оперно-драматической студией. Дала согласие приехать М.О. Кнебель (как потом оказалось, долго колебалась). Встреча гостей на «фамусовской» лестнице, атмосфера «дома», кресло «самого», охва­ченное шнурком, и его же портрет над креслом, кафедра, маленькая М.О. в центре — этого не описать.

В первом отделении приготовленные этюды, все второе — импровизации. Кроме кафедры, было много студентов-дневников, смеялись, аплодировали, — к концу настроение было уже общим.

После заседания М.О. захотела с нами поговорить. Об этом, кажется, уже черкнул в записной книжке, повторяться не буду. Говорила минут 45, потом беседовали, фотографи­ровались (вот если б еще фотографии получились).

«А я вас помню, — говорит с улыбкой. — Я же говорила вам, что Мих. Мих. прекраснейший педагог, теперь сами убедились».

Вечером все, кто еще не уехал, сидели на квартире у Розы Тольской (водка, капуста, бутерброды). М.М. Буткевич и В.И. Скорик были с нами, хотя и недолго. Галдели, пели и были свободны. А утром рано мне уже надо было садиться в самолет и лететь в родной Омск, чтобы из первокурсника студента сразу стать мастером сибирской сцены.

Очень скучал по Тане и поэтому только спешил, спешил домой.

Омск, 10 ноября 1983 г.

Сегодня Танюша улетает в Москву вечерним рейсом. Надеемся, что она там долго не задержится, дней десять. Но лететь необходимо — надо показаться опять в ЦНИИГе своим профессорам от медицины.

Вчера сыграли с ней «Наедине», был прекрасный спек­такль, даже зритель, кажется, поумнел — точные оценки, реакция и т. д. Мы были счастливы. Эти последние дни перед ее отъездом и вообще были чудесными: читали вслух Виктора Конецкого «За «Доброй надеждой», роман-странствие, и хорошее настроение нас не покидало, я даже немного поостыл к своей студенческой писанине, которой на мне висит море. Надо написать шесть контрольных работ.

Начал репетировать Нила, пока все вчерне, прогнозов не строю. Дважды посмотрел «Не боюсь Вирджинии». Татьяна работает грандиозно, нет партнера такого же уровня.

2! ноября 1983 г.

Таня улетела только ночью, откладывали рейс, улетела с тяжелой головной болью, кажется, лучше было бы плюнуть и никуда не летать...

Сегодня утром репетиции у меня нет, можно было по­спать, однако проснулся рано, хорошо побегал (7 км), по­года прекрасная — снег, морозец легкий, бежать хорошо.

Стал готовить завтрак — звонок из Москвы, слава богу, все хрошо, долетела, устроилась в «Центральной» (ВТО забронировало номер), голова еще болит, но говорит, терпимо, может быть, успокаивает меня.

Попил чай, покурил, сел к письменному столу, а ра­ботать не хочется. Солнце бьет в окно, в комнате ярко- прозрачно, Иртыш за окном, уже схваченный первым неровным льдом, только посередине неширокая ленточка чистой воды. Ладно... надо сосредоточиться, надо работать.