Дневник (1901-1929)

Ночью 20 августа я уже лег, как увидел, что мне не заснуть. Я оделся и пошел за 3 версты — чýдной, сырой ночью, с мягкими светами вокруг каждой террасы — босиком и без шапки. Дети Богданович играли в карты. Алексáндра Никитишна встретила меня приветливо. Вл. Галактионович и его жена были ласковы. Он даже провожал меня, тоже без шапки. Взял об руку, как делают глухие:«Скажу вам по секрету. Тетушка пишет мемуары о Н. Ф.». Рассказывает, как Ник. Фед. ссорился с Александрой Никитишной:

— Открой мне дверь.

— Зачем?

— Я хочу тебе сказать, что я тебя презираю и ненавижу.

— Ну вот ты мне и так сказал.

И всегда из-за теоретических вопросов³.

Как Анненский на Финл. Вокзале, когда думал, что меня возьмут, сунулся вперед к жанд. офицеру — «вот, вот»,— и совал свой паспорт.

Портрет Репина работы Бродского кажется Короленке отвратительным: замороженный таракан какой-то.

12 октября. Маша рассказывает Бобе сказку (Бобе 2 года) о петухе и лисе. Он расплакался:

— А я aп кнут и ба лису!

Чувство справедливости. Он говорит: лёладь (лошадь); пойдем мадонь (домой).

И. Е. был у меня, но я спал. Он расходится с Нат. Борисовной.

Суббота. Ночь. Не сплю. Четвертую неделю не могу найти вдохновения написать фельетон о самоубийцах⁴. Изумительная погода, великолепный кабинет, прекрасные условия для работы — и все кругом меня работают, а я ни с места. Сейчас опять буду принимать бром. Прошелся по берегу моря, истопил баню (сам наносил воду) — ничего не помогло, потому что имел глупость от 11 до 5 просидеть без перерыва за письменным столом. Ах, чудно подмерзает море. И луна.

В среду был у И. Е-ча. Н. Борисовны нет. Приехали: Бродский, Ермаков, Шмаров; И. Е. не только не скрывает, что разошелся с Н. Б. , а как будто похваляется этим. Ермаков шутил, что нас с М. Б. нужно развести. И. Е. вмешался:

— Брак только тот хорош, где одна сторона — раба другой. Покуда Н. Б. была моей рабой (буквально!), сидела себе в уголке,— все было хорошо. Теперь она тоже… Одним словом… и вот мы должны были разойтись. Впрочем, у нас был не брак, а просто — дружеское сожитие [ 12 ]. И с этих пор наши среды… Господа, это вас касается… Я потому и говорю… примут другой характер. Я старик, и того веселья, которое вносила в наши обеды Н. Б., я внести не могу. Не будет уже тостов — терпеть их не могу — каждый сможет сесть где вздумается и есть что вздумается, и это уже не преступление — помочь своему соседу (у Н. Б. была Самопомощь, и всякая услуга за столом каралась штрафом: тостом). Можно хотя бы начать с орехов, со сладкого,— если таковое будет,— и кончить супом. Вот, кстати, и обед.

Заиграла шарманка. — Зачем завели шарманку? Больше не нужно заводить!

Потом И. Е. пошел меня проводить и рассказывал, как Н. Б. понесла на своей лекции 180 р. убытку — читала глупо — очень глупо!— но ей и сказать нельзя,— дурацкое самолюбие — вот болезнь: непременно хочет славу — и т. д. За столом читали статью О. Л. Д'Ора ругательную о Наталье Борисовне.

Читал длинную записку Леонтия Бенуа о введении в Академии церковной живописи. Не сомневается, что записку составил Беляев и что Бенуа проведет на это место Беляева. Говорили о том, что нужно иконы писать с молитвою. Подхватил: — Да, да! Вот Поленов, когда писал Мадонну, так даже постился (я присутствовал), и вышла... такая дрянь!

7 ноября. Все мои дела обстоят великолепно. Послезавтра лекция, и я никогда не верил, что с моими бессонницами мне удастся ее закончить. А теперь я верю. Дело, кажется, идет недурно. Я уже дал характеристику Ценского, Зайцева, Сургучева, Бунина (нужно Сологуба) — и могу перейти к самоубийцам. Там у меня много подготовлено. В самом худшем случае выйдет очень краткая лекция — так что ж такое. Во всяком случае будет 2 фельетона.

12 ноября. Бобины слова: Силокатка — лошадка. Лёлядь — лошадь. (Он только о лошадях и говорит. Дяба — плохое. Дуля — брань (дура).) Бом-бом — гулять. А уюую — не хочу. Как Боба долго начинает плакать. Сегодня говорит: это вкуное. Я говорю: не понимаю. У него сначала все в лице останавливается, потом начинает чуть-чуть (очень медленно) подгибаться губа — выражение все беспомощнее — и только потом плач. Очень обижается, когда не понимают его слов.

Лида про пятую заповедь — «Вот бы хорошо: чти детей своих!». Ее любимые книги: «Каштанка» и «Березкины именины». Allegro. Она читает их по 3 раза в день. <...>

1913

18 янв. 1913 года. Репин о И. Е. Цветкове, московском собирателе: скучный и безвкусный; если, бывало, предложишь ему на выбор (за одну цену) две или три картины, непременно выберет худшую.

Я спросил его, как его встречали в Москве? Он: «Колокольного звону не было!» Рассказывал, как Николай II наследником посетил выставку картин. Сопровождал его художник Литовченко. Увидел картину с неразборчивой фамилией.— Кто написал? — Вржещ, Ваше Высочество! —выпалил Литовченко. Тот даже вздрогнул, и впоследствии с каким-то Вел. Князем забавлялись:

— Вржещ, Ваше Высочество! —кричали друг другу.

8 февраля. И. Е. Репин, узнав, что поэт А. Богданов, подготовляясь к амнистии, хочет сесть в тюрьму, дал ему (без отдачи, тайно) 100 рублей. Потом гулял со мною и с Богд. под луною (дивной!) по снегу — любовно смотрел на Богданова — как на сына. Рассказывал о своей маме: та, бывало, читает Библию, к ней придет соседка — и плачет: о чем же ты, Фимушка?

21 февраля 1913. Вчера в среду И. Е. Репин сказал мне и Ермакову по секрету: «только никому не говорите» — что он, исправляя, «тронул» «Иоанна» кистью во многих других местах — «чуть-чуть»¹ — «не удержался».

О Волошине: «Возмутила бессовестность, приноравливается к валетам. Но я ему не говорил, что не принял бы билета, я сказал:

— Пожалуйста, ничего не меняйте. Не стесняйтесь. Говорите так, как будто меня нет.

Он: — Я, если бы знал, что вы пожалуете, прислал бы вам почетный билет.

Я: — Ну зачем же вам беспокоиться.

И вообще мы беседовали очень добродушно»².

— Был у Сытина — Ивана Дмитриевича. Ну и снимали же меня. И куда ни пойду — тррр — кинематограф.

Свирский прислал ему афоризмы — плоские.

22 февраля. Коленька в моей комнате пишет у меня чистописание «степь, пенье, век» и говорит: «Самое плохое во мне — это месть. Я, например, сегодня чуть не убил ломом Бобу. А за что?! Только за то, что он метелочку не так поставил. Когда я вчера ударил Лиду, ты думаешь,— мне не было жалко. Очень было жалко, я очень раскаивался». Буквально.

25 февраля — или 26-ое? — словом, понедельник. Был вчера у И. Е.— А у нас какой скандал на выставке. (Сидит с Васей и пьет в темноте чай.) — Что такое? — Этот дурак! (машет рукой). То есть он не дурак — он умнейшая голова — и...— Оказывается, третьего дня, когда выставку передвижную уже устроили, звонок от цензора: — Ничего нет сомнительного? Тогда открывайте.— Есть Репина картина.— Как называется? — «17 октября». — Как? — «17 октября».— А что изображено? — Манифестация.— С флагами? — С флагами.— Ни за что не открывать выставку. Я завтра утром приеду посмотрю. «А я,— рассказывает Репин,— сейчас же распорядился: повесить рядом с моей картиной этюдики В. Кн. Ольги Александровны и попросил Жуковского, к-рый купил у меня («за наличные») «Венчание Государя Императора»,— тоже сюда, рядышком.

Великая Княгиня была, смотрела мое «17 октября», ничего не сказала,— улыбнулась на моего генерала (к-рый в картине фуражку снимает) — и назавтра, когда приехал цензор, ему все это рассказали, показали — разрешил.

— Слышали, адрес мне подносят — зачем?—дураки!—т. е. они не дураки, они умнейшие головы, но я... чувствую — я такое ничтожество...

— За вырезки газетные счет: 43 рубля в месяц. Скажу Наталье Борисовне: довольно. Надоело. И я — пройду мимо стола, где сложены вырезки — и целый час другой раз потеряю. Довольно!»