Азбука

Бри для меня — это период переживаний и тяжелой борьбы. Я писал начатую в Боне «Долину Иссы» и должен был ломать себе голову, как прокормить семью: хоть мне и приходили гонорары из книжных клубов и кое-что из «Культуры», этого было слишком мало. На личные расходы у меня оставалось ровно столько, чтобы хватило на автобус до Парижа и обратно плюс стакан вина. Зарабатывать я мог только за пределами Франции — писать для Би-би-си или рассчитывать на задатки по договорам в Германии. Однако наша бедность тщательно маскировалась, и, как я узнал позже, дети вообще не знали, что нам настолько тяжело.

Иногда нас навещали друзья-поляки, и тогда — долгие беседы единоплеменников после ужина, бессвязные из-за многих бутылок красного вина. Главной опорой для Янки и детей были визиты Гудманов и Ханны Бенцион, с которыми мы общались по-английски, но это отдельная тема. Ежедневно таская из подвала несколько ведер угля, я приобрел хорошую физическую форму, но этот Бри был исключительно трудным, и я не люблю его вспоминать. В Польше в это время царил сталинизм, и к моему отчаянию прибавлялась изоляция. В начале 1956 года мы переехали в Монжерон, и настало гораздо более легкое для меня время — как, впрочем, и для моих знакомых в Польше.

В школе мы часто сидели за одной партой. На первом курсе юридического факультета вместе снимали комнату на улице Надбжежной, почти напротив электростанции на другой стороне Вилии [132]. Что касается взглядов, то нас ровным счетом ничего не связывало, и сейчас я думаю, что все эти комнаты, в которых я жил с чужими, в сущности, людьми, о чем-то свидетельствуют — например, о внешней уживчивости при одновременном утаивании своих по-настоящему личных переживаний. А это вовсе не означает легкости там, где необходимо истинное взаимопонимание.

Вацлав забавлял меня своим педантизмом и привычками. Мы оба курили. В те времена надо было покупать табак и гильзы, чтобы набивать папиросы дома. Коробочки с гильзами были разных цветов и с разными рисунками. Ваца коллекционировал эти коробочки и развлекался, укладывая их в вертикальные колонны. Кстати говоря, гильзы оказались довольно недолговечной технологией и исчезли во время войны. Тогда в Варшаве продавали домашний, хорошо обработанный табак прямо на улице, обычно раскладывая товар на тротуаре. Отдельно нужно было покупать папиросную бумагу, и можно было приобрести немалую сноровку в скручивании «банкруток», как называли в Литве самокрутки. Насколько я помню, гильзы папирос, которые делали на продажу Кронские [133], не были разделены на бумажный фильтр и часть для курения.

Педантизм Вацы был как-то связан с его неюношеским видом. Костлявый блондин с резкими чертами лица, он двигался торжественно и размеренно, из-за чего сразу казался старше. Однако у него было хорошее чувство юмора. Единственный ребенок в семье, сын помещицы. Впрочем, таково было происхождение большинства моих товарищей из гимназии Сигизмунда Августа, что теперь наводит меня на размышления о водоразделе между шляхтой и народом в наших краях.

Мое изучение права вместо гуманитарных наук было безрассудством. Зато Ваце с его складом ума юриспруденция подходила как нельзя лучше. Он находил удовольствие в логике рассуждения и в формулах римского права, которые мы учили наизусть. Вскоре я потерял его из виду, но думаю, что после диплома он поступил на стажировку — скорее всего, не адвокатскую. В 1939 году он мог быть уже заместителем прокурора или судьей, то есть идеальным кандидатом на депортацию. Из Виленского края людей вывозили в основном в лагеря Воркуты. Мне известно лишь то, что он был депортирован и умер в лагере, — наверное, там.

Я непременно хотел побывать в нем и настаивал на этом во время наших с Янкой коротких бретонских каникул в конце шестидесятых. Каникулы прервала телеграмма Артура Манделя [134] из Беркли об аварии, в которую попал Тони. Мне удалось проехать через этот лес, но без каких-либо впечатлений, обосновывающих такое путешествие. Иными словами, мне не хватило мест, где я мог бы представить себе нимфу Вивиану и ее любовника, волшебника Мерлина. Впрочем, нет никакой уверенности, что лес Броселианд находился в Бретани, — свидетельств, говорящих в пользу противоположной стороны Канала [135], больше. А Мерлин, Вивиана, король Артур и рыцари Круглого стола — увы, всему, что происходило около 500 года нашей эры, недостает письменных источников, и легенда меняет очертания, как облака на виленском небе. Говорят, название Броселианд, на первый взгляд французское, происходит от кельтских слов bro (земля, почва) и llan (храм). То есть храмовая земля.

Наверное, сегодня я согласился бы с мнением Оскара Милоша, который советовал изучать собственную средиземноморскую традицию, и с предостережением Карла Юнга, который скептически оценивал способность западного ума понять религии Востока. Однако сейчас, по сравнению с началом столетия, присутствие буддизма в странах Запада гораздо более значительно, коль скоро эта вера уже сосуществует с христианством, иудаизмом и исламом. Моя симпатия к учению Будды очевидна — ведь в центре всеобъемлющего сочувствия принца Сиддхартхи находятся страдания живых существ, не дающие мне покоя всю жизнь. Буддизм благотворен, ибо дает сакральность многим людям, неспособным смириться с противоречиями библейских религий, то есть с личностным Богом. Буддизм не теистичен и не атеистичен — он просто ничего не говорит о начале мира и первопричине. Благодаря этому он не должен биться над вопросом, каким образом Творец может быть одновременно благим и злым.

В Америке меня не слишком интересовал буддизм иммигрантов из Японии, Китая и Вьетнама, составляющий часть их культурного наследия и строящий храмы во всех крупных городах. Зато я живо ощущал присутствие исконно американского буддизма — без храмов, но с центрами медитации. Неантагонистический по отношению к другим религиям, буддизм не исключает одновременной принадлежности к католичеству, протестантизму или иудаизму и приносит экуменические плоды в богословском диалоге, особенно между буддистами и христианами.

О, счастливый Бульсевич, самый привлекательный среди учеников виленской Театральной студии Ирены Бырской [136]. Основой твоей мужественной красоты была гармония мускулистого тела. Будучи не слишком высоким, ты производил впечатление равномерно распределенной силы и статности. Ты много выстрадал, когда тебя депортировали в лагерь, но твой сильный организм сопротивлялся, и ты выжил. А затем эйфория отплытия из дома рабства по Каспийскому морю, разноцветные восточные базары, мундир и оружие, солдатские палатки. Ты сумел оценить вкус приключений, которые выпадают не каждому, о которых многие только читали, а ты в свое время учил наизусть отрывки из стихотворения «К польским легионам» [137]. И вот ты оказался в Италии, в армии, в легионе, ежедневно участвовал в победоносных сражениях, и в одном из них, на склоне горы, в атаке, когда легкие глубоко вдыхают воздух перед броском, а сердце стучит во славу молодости, тебя настигла пуля. Ты похоронен на Монте-Кассино и тем самым избежал скитаний своих товарищей-изгнанников по Аргентинам и Канадам.

Впрочем, это было бы слишком в духе романтической литературы. На самом деле все обстояло несколько иначе. Он действительно сидел в лагере и воевал в Италии, но не лежит на Монте-Кассино. Политработник Сержант Бульсевич был любимцем бригады: «Я слышал его уже много раз, однако сегодня это был настоящий фейерверк юмора и острот. Весь зал просто покатывался со смеху, а у меня от хохота слезы текли ручьем, — пишет в своем дневнике его армейский товарищ. — Должно быть, это очень способный человек. Он был автором и режиссером замечательного представления в праздник Газалы» [138]. И далее: «Кровавые потери нашей дивизии под Монте-Кассино произвели на него такое впечатление, что он подал рапорт с просьбой перевести его в один из пехотных батальонов для несения строевой службы. Не помогли никакие уговоры начальства, друзей и товарищей. Он уперся. Бульсевич по профессии журналист. До войны он работал диктором в виленской редакции Польского радио. При этом он не настолько молод, чтобы без последствий переносить тяготы службы на передовой. К тому же он давно не занимался боевой подготовкой».