Азбука

Потом место действия изменилось — все мы постепенно перебрались в Варшаву. Анджей всегда был социалистом из ППС, поэтому ничего удивительного, что поселился он в социалистическом Жолибоже [152]. Ирена играла во Львове, затем в Варшаве, и вышла замуж — тоже за актера, Добеслава Даменцкого [153]. Весной 1940 года по приговору подполья был застрелен Иго Сым, действовавший в актерской среде по заданию оккупационных властей. В ответ немцы устроили охоту на убийцу. Поскольку Даменцкий неоднократно грозил Сыму [154], они были уверены, что убил он, и расклеили по всей Варшаве плакаты с фотографиями обоих Даменцких. Поначалу Добеслав с Иреной прятались в новой квартире Врублевских на Электоральной. Те же Врублевские помогали им в непрестанных переездах (около тридцати) и в смене внешности. Ирена говорит, что Анджей спас им жизнь.

Когда в июле 1940 года я добрался до Варшавы, Даменцкие уже жили в провинции под чужой фамилией — в тяжелых условиях, как можно узнать из воспоминаний Ирены, озаглавленных «Я выиграла жизнь». Но они выжили, а Ирена в эти военные годы родила двоих сыновей.

Вскоре после приезда в Варшаву я вступил в организацию «Свобода», к которой принадлежал и Анджей, — собственно, он был одним из ее основателей вместе с Даниэлем, то есть Вацлавом Загурским. Насколько я помню, мы с Ежи Анджеевским давали присягу в кафе «Аррия» (или «У актрис») на Мазовецкой. Это весьма вероятно, так как именно там собирался штаб «Свободы», считавший место выступлений дуэта Лютославского и Пануфника самым безопасным. Загурский написал, что это случилось в квартире Анджеевского. Я практически уверен в своей памяти, но спорить не буду. Кстати, как-то раз в том кафе к столику, за которым сидели трое подпольщиков с семитскими чертами лица, подошла хозяйка и тихим сладким голосом проговорила: «Евреи, разойдитесь, ради Бога, на вас весь зал смотрит». Кажется, это был 1941 год: комната со стеклянными раздвижными дверями в квартире Антония Богдзевича на углу Мазовецкой и Кредитовой, тахта, привезенная с Дынасов (наш единственный предмет мебели), Антоний, работавший барменом «У актрис», и еще множество людей, таких как Збигнев Мицнер, у которого было столько подпольных кличек и адресов, что я подозревал его в игре в конспирацию, Лешек Раабе [155], вызывавший восхищение и любовь товарищей, о котором я пишу отдельно, Зофья Рогович [156], с которой я шел из Вильно.

С Анджеем я виделся после войны, в том числе и в новой Польше, после 1989 года, но многие детали узнал из его мудрой и откровенной книги «Быть евреем…», которую Лешек Колаковский считал лучшей из множества публикаций на эту тему. В этой книге представлена вся панорама польско-еврейских отношений в межвоенной Польше, а также приключения автора. Можно сказать, что он был из золотой молодежи и не очень представлял себе, чем заняться в жизни. Богатый отец отправил его изучать медицину во Францию, в Тур, откуда он вынес хорошее знание французского, но не более того. После возвращения, в 1933 году, он стал журналистом социалистической печати. Во время немецкой оккупации обзавелся документами «легального» торговца и открыл в себе новый талант — покупать и продавать. После войны так называемая виленская группа хотела дать ему должность в правительстве, но он предпочел остаться журналистом «Роботника» [157]. В УБ он был на плохом счету, но ему удалось уцелеть, поскольку, как он сам признался, его считали родственником палача Фейгина.

Все инстинкты Анджея были социалистическими, и после наступления оттепели, после возвращения Гомулки [158] он хотел верить, что социалистическая Польша возможна. В 1959 году в Париже мы проговорили шесть часов подряд. Он уговаривал меня вернуться, я оценивал положение скептически.

Он умер в Варшаве в 1994 году. Думаю, что в самой гуще исторических пертурбаций и ужасов было очень трудно сохранить внутреннюю порядочность и верность себе. Анджей Врублевский сумел это сделать, и я бы хотел, чтобы таким его запомнили.

Мой профессор уголовного права в Вильно. Воспитанник Петербургского университета, поэтому, в отличие от тех, кто заканчивал университеты в Галиции, получил степень не доктора, а кандидата наук. Не знаю, был ли он в каком-нибудь родстве с известным виленским адвокатом и масоном, основателем библиотеки имени Врублевских (точно не был его сыном). Врублевский был великолепным преподавателем и благодаря этому пользовался гораздо бо́льшим авторитетом, чем если бы занимался уголовным правом лишь как юрист. Его научные работы касались истории наказаний, а значит, и истории человеческих сообществ. В частности, одна из его книг называлась «Пенология». Это была близкая мне тема, связанная с психологией возникновения правовых норм знаменитого петербургского профессора Леона Петражицкого, на чьи лекции Врублевский, возможно, ходил. Когда я поступил на юридический факультет, сторонницей теорий Петражицкого была доцент Эйник, а меня они очень интересовали. На Врублевского я смотрел с обожанием и потому (он был требовательным) знал наизусть весь уголовный кодекс.

Врублевский был женат на очаровательной пани Кристине, известной виленской рисовальщице. Их сын, Анджей Врублевский, — пожалуй, самый нашумевший художник в Народной Польше — навсегда вошел в историю польского искусства двадцатого века.

Г

Она родилась в Вильно, во времена, когда семьи, говорящие по-литовски, были в этом городе немногочисленны. Потом эмигрировала — в Германию и Америку. Я познакомился с ней в Калифорнии, где она делала научную карьеру и была профессором Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Это была одна из самых известных личностей среди американцев литовского происхождения. Автор книг по антропологии и археологии (и мать четверых детей). Знание восточноевропейских языков позволило ей исследовать географическую границу распространения балтийских языков в прошлом. И все же тема ее главного произведения — цивилизация Европы до индоевропейского вторжения, то есть за 7000–3500 лет до Рождества Христова, на основании раскопок («The Gods and Goddesses of Old Europe»). Поскольку раскопки, кажется, подтверждают, что это была матриархальная цивилизация, расширенное издание книги пользовалось огромным успехом у феминисток. Я бывал у Марии в ее красивом доме в Топанге близ Лос-Анджелеса, а в 1979 году мы вместе праздновали четырехсотлетие со дня основания Вильнюсского университета. Она рассказывала мне, что кульминационным моментом ее жизни была поездка в Вильнюс (хотя еще советский) и лекция в университете, которую публика приняла с энтузиазмом, как манифестацию литовской национальной идентичности.

Признаться, я страдал этим польским комплексом, но, поскольку много лет жил во Франции и Америке, все же, скрипя зубами, вынужден был научиться сдерживать себя.

Объективная оценка этого феномена возможна, то есть можно влезть в шкуру западного человека и посмотреть на мир его глазами. Тогда выясняется: то, что мы называем глупостью, — следствие иного опыта и иных интересов. В 1938 году Англия поверила, что, отдав на съедение Чехословакию, обеспечит себе прочный мир, и эта наивность была бы непонятна, если бы не память Англии о братьях и сыновьях, убитых в окопах Первой мировой войны. Точно так же памятничек в каждом, даже самом маленьком французском городке со списком погибших в 1914–1918 годах (часто это была бо́льшая часть мужского населения) во многом объясняет поведение французов во время Второй мировой и дальнейшую нерешительность их политики. Даже когда Европа безучастно смотрела на бойню в Боснии и ежедневный обстрел Сараево, мое протестующее стихотворение повлекло за собой разъяренные письма из Франции: якобы я призываю к войне, а они не желают умирать, как их деды.