Азбука

Дорогие мои тени, я не могу пригласить вас побеседовать, потому что позади у нас вся — лишь мы знаем насколько — трагическая жизнь. Наша беседа превратилась бы в плач на три голоса.

Их жизнь была тяжелой и монотонной. Они ходили за плугом, сеяли, жали, косили — и так с утра до ночи. Лишь в воскресенье, когда они шли в церковь, всё внезапно менялось. Из серости они попадали в царство белизны и золота — на капителях витых колонн, на рамах картин, на чаше посреди алтаря. Наверху, под куполом, эти золото и белизна сливались со светом и голубизной неба. Они смотрели, а их сердца несла ввысь органная музыка.

Главное в барокко — не дворцы и колокольни, а интерьеры храмов. Какое чудесное изобретение! Неудивительно, что иезуитское барокко распространилось на востоке Европы, вплоть до Полоцка и Витебска, и завоевало Центральную и Южную Америку. Волнистость вместо прямой линии, причудливые и пышные формы одежд на статуях, летающие пухлые ангелы — все это приглашало в мир золота, в изобилие золотого великолепия. Интерьер храма переносил верующих в иной мир, противостоящий повседневной жизни среди тягот и лишений.

Быть может, барокко возникло для того, чтобы соперничать с золотым ларцом, золотым ульем, как можно назвать интерьер многих православных церквей, где пение, запах кадила и слова литургии заменяют богословие и проповедь христианского учения? Об этом мне ничего не известно, кроме того, что когда в десятом веке нашей эры киевские ратники очутились в величайшем храме Византии, Софийском соборе, они уже не знали, где находятся — на земле или на небесах, — и, по легенде, это предопределило решение князя избрать для Руси христианскую веру. Во всяком случае, барочный католицизм успешно соперничал с православием и задержал наступление Реформации — может быть, потому, что предвестием неба не могли быть голые стены протестантской кирхи.

Когда в тридцатые годы я познакомился в Вильно с известным критиком Станиславом Бачинским, мне и в голову не приходило, что через какое-то время я сведу знакомство с его сыном и что этот сын станет прославленным поэтом. Станислав Бачинский приезжал из Варшавы читать лекции в Институте изучения Восточной Европы. Он был рослый, с прямой спиной и военной выправкой — это соответствовало тому, что говорили о его службе в уланском полку Легионов и о его боевых подвигах во время Силезского восстания [98]. Политически его относили к левым пилсудчикам родом из ППС. Судя по его статьям, он был марксистом. Такой набор вызывал удивление — во всяком случае, я не встречал людей его склада.

Кшиштофа Бачинского я навещал во время немецкой оккупации в их (его и матери — отца уже не было в живых) варшавской квартире. Он дал мне стихи для антологии. Помню, как он принимал меня лежа, — его мучила астма. Его утонченность и бледность вызывали в памяти образ Марселя Пруста в обитой пробкой комнате. Среди молодых сверстников он не поддерживал ни группу «Искусство и народ» [99], ни ее противника Тадеуша Боровского [100] и издавал собственный журнальчик «Дрога» [101]. Тогда я не отдавал себе отчета в эволюции, которую он успел пройти в школьные годы. Некоторое время он считал себя марксистом-троцкистом. В гимназии Батория с ним учился Константы Еленский, который описал драку, вызванную насмешками класса над Рысеком Быховским, евреем: «Из тридцати с лишним учеников только пятеро дрались на нашей стороне — в их числе Кшиштоф Бачинский». Кстати говоря, став в Англии летчиком, Быховский отправил жившему в Нью-Йорке отцу письмо о неисправимом антисемитизме поляков и своем решении не возвращаться в Польшу, если он уцелеет на войне. Вскоре после этого его самолет был сбит в небе над Кельном, и он погиб.

Превращение Бачинского из опекаемого матерью астматика в солдата — поразительный триумф воли: «…любовница моя зовется волей». Наверное, воле помогли и семейные традиции отца-легионера, сражавшегося в битве на реке Стоход [102]. Об этом превращении писали критики, воздавая честь героическому поэту-бойцу. Однако другой конфликт, с которым должна была справиться его воля, критики обходят молчанием. Мать Бачинского, урожденная Зеленчик, была родом из известной полонизированной еврейской семьи. Ядвига Зеленчик, кажется, кузина Кшиштофа, учившаяся со мной в Вильно на юридическом, прославилась, выиграв конкурс красноречия. Стало быть, Кшиштоф был по матери евреем, а по некоторым сведениям (хотя здесь мне недостает подробностей), его отец тоже поменял фамилию. Так или иначе, он должен был прекрасно осознавать, что его место в гетто, и это ставило перед ним неразрешимую проблему солидарности. Вне всякого сомнения, осознавал он и то, что, несмотря на боевое содружество, в среде ровесников из Армии Крайовой скрыта та же пропорция, что и в школьной драке: пятеро против тридцати с лишним, а среди этих пятерых — только два-три не-еврея.

Наследник польской романтической поэзии (прежде всего Словацкого), он совершенно сознательно приносил себя в жертву родине, зная при этом, что родина его не хочет. Более того, он чувствовал, что народ, с которым его объединяют не только узы крови, но и история нескольких тысячелетий, — это еврейский народ в гетто. Некоторые стихи явно свидетельствуют об этом, хотя, учитывая экзистенциальные проблемы Бачинского, его поэзия могла бы обнажить их больше. Романтический тон ложился на полосы светлого самосознания как темный налет.

Огромные сосны, голубое небо, бегущие с гор чистые ручьи, где-то высоко — снега Каскадного хребта. Такая картина всегда предстает передо мной, когда я думаю об этом городке среди лесов штата Орегон — собственно, на краю лесов, которые тянутся в сторону океана, в то время как на востоке простираются обширные сухие и местами пустынные земли.

Через Бенд всегда проезжаешь по дороге на север — в штат Вашингтон и в Скалистые горы Канады. Или в более близкие места — например, в индейскую резервацию близ Хот-Спрингс. Там действительно есть горячие источники. Белый человек, как всегда, оставил индейскому племени бесплодные холмы, где растут только мескитовые деревца. Однако случилось так, что доктор из близлежащего городка посоветовал индейцам, как можно использовать горячие источники на их территории. Они построили гостиницу, бассейны, посадили деревья — прекрасный оазис посреди пустыни, работа и доход для всего племени.

Для меня Бенд (и упомянутый индейский центр Канита) — это еще и мысль о счастливых минутах, которые мы не ценим, поскольку в глубине всегда таится какая-то тревога. А потом мы перебираем нанизанные на нитку хорошие и плохие мгновения, пытаясь отделить одни от других.

Родом из Рейхберга [103] (Либерца) в Чехии. Как-то раз на вопрос, знает ли она чешский, Ханна ответила: «Чешский? Прислуга говорила по-чешски». Училась она в Вене, в 1925 году защитила диссертацию о Томасе Манне. Войну вместе с мужем, переводчиком с немецкого, пережила на ферме в Дордони. Троцкистские связи (она лично знала Троцкого). Руководительница парижского бюро International Rescue Committee [104]. Ко мне поначалу относилась с недоверием — говорят, я производил плохое впечатление. В дальнейшем воспылала к нам любовью и каждое воскресенье приезжала в Бри [105], а затем и в Монжерон [106]. Бесконечная трескотня на двух языках — ее английский был так же хорош, как французский. Она была послана нам Провидением: благодаря ей Буттингеры [107] дали нам беспроцентную ссуду на покупку дома.