Дневник. Том 1

Среди враждебного шума в зале Брессан в своей роли «гос

подина в черном фраке», самой выигрышной роли во всей пьесе,

проявляет восхитительное мужество.

520

Утром по Латинскому кварталу из рук в руки передавали

воззвание, призывающее добиться того, чтобы занавес был опу

щен во время первого акта. По крайней мере теперь план этих

происков вполне ясен: хотят заглушить все удачные сцены и,

в особенности, эффектные фразы. Самое лучшее в пьесе больше

всего освистывается, а наиболее драматические места встре

чаются самым громким смехом.

Одно обстоятельство сразу характеризует эти происки: пе

ред нашей пьесой сыграли «Смешных жеманниц» Мольера, —

в зале свистели. Освистали Мольера, думая, что освистывают

нас.

12 декабря.

Когда мы возвращались домой, к нам подошел какой-то че

ловек с безумными жестами, словно опьяневший от бедности.

Он сказал нам, что «два человека не могут отказать в куске

хлеба одному человеку!».

14 декабря.

Изумительно, как это у нас обоих, таких болезненных,

нервы еще способны выдерживать подобную жизнь целых де

сять дней, к удивлению всех окружающих, наших друзей, акте

ров, Тьерри, который как-то сказал нам: «Да, для вас это часы

жестоких испытаний!»

Я говорю не только о волнениях, о том, как глупое и дикое

улюлюканье отдается у нас в груди, но и обо всей этой жизни

без минуты отдыха для головы и тела. Править корректуру

для «Эвенман» *, согласовывать текст, писать по двадцать пи

сем в день, благодарить то тех, то других, читать все газеты,

принимать посетителей, пожимать руки сочувствующим, объез

жать в карете тысячу мест, подготовлять себе публику, давать

поручения, присутствовать до конца на всех спектаклях, чтобы

актеры не бросали игру, по вечерам приглашать друзей на

ужин, а сверх того еще находить время и иметь присутствие

духа, чтобы писать наше предисловие *, писать его по частям,

набрасывая фразы карандашом, в экипаже, за едой, в кофейне,

за кулисами... За десять дней как будто тратишь столько нервов,

столько мозга, сколько хватило бы на десять лет.

15 декабря.

Сегодня утром приходит Тьерри. Накануне он получил пер

вый экземпляр предисловия. Я с первого взгляда понял, что

наше предисловие убило нашу пьесу.

521

Ну и что с того, пусть! Я сознаю, что написал правду, ука

зав на пришествие этого нового социализма пивных и богемы,

который ополчился против всех чистоплотных работников, про

тив всех талантливых людей, не таскающихся по кабачкам, на

пришествие того социализма, который в наши дни вновь начал

в литературе манифестацию 20 мая * и провозгласил свой бое

вой клич: «Долой перчатки!» Потому что в этом и есть суть про

исков против нас. И может быть, люди, которым эти происки

кажутся забавными, потому что сегодня они метят только в

нас, впоследствии перестанут над ними смеяться.

Затем, ссылаясь на нападки «Газетт де Франс», которую он

нам показывает, заканчивающиеся курьезным призывом к на

логоплательщикам, чьи деньги идут на постановки таких пьес,

как «Анриетта Марешаль», он просит нас взять пьесу из театра.

Мы отказываемся, говоря, что, как он прекрасно знает, освис

тывают совсем не нашу пьесу и что мы решили ждать, пока ее

не запретит правительство.

Сегодня вечером, при сборе в четыре тысячи франков и

при знаках горячей симпатии незнакомых людей, вызванной

беспричинными и злобными выходками наших врагов, пред

ставление превращается в триумф. Чуть кто-либо свистнет —

и весь зал поднимается с места, требуя удалить нарушите

лей тишины. После такой удачи мы просим г-на Тьерри назна

чить еще один спектакль. Он отвечает, что не может ничего

обещать.

Эжен Жиро сказал нам сегодня вечером, за кулисами, что

принцесса получила ужасное анонимное письмо по поводу на

шей пьесы, в котором ей обещают, что первым же факелом

будет подожжен ее особняк и что «всех ее любовников переве

шают». Всех ее любовников! Вот уже три года, как мы бываем

в ее салоне: нам много чего приходится там видеть, но, черт

нас побери, если одному или другому из нас когда-нибудь на

мекнули, что он может наставить рога Ньеверкерку! Ох, уж эти

клеветнические легенды, распространяемые партиями, о лю

бовных приключениях принцесс и королев! Мы вспомнили о

Марии-Антуанетте... И подумать только, что подобные выдумки

входят в историю!

Я заметил, что день моего рождения всегда отмечается ка

ким-нибудь событием в нашей жизни. Лет десять тому назад

полиция нравов возбудила против нас преследование по поводу

статьи, появившейся 15 декабря. Сегодня запрещена наша

пьеса.

522

16 декабря.

Сегодня вечером, когда мы обедали со студентами, бывшими

на нашей стороне, один из них объяснил нам, как различные

учебные заведения могут обеспечить успех или провал пьесы.

Он рассказал нам, как они, от чистого сердца, оглушительно

аплодировали пьесе Понсара «Честь и деньги» только из-за

одной тирады: «Негодяи, подлецы!..» * — с которой Лаферрьер

обратился на премьере к императорской ложе.

Когда близко видишь людей, которые вам аплодируют, то

начинает казаться, что люди, освистывающие вас, может быть,

не так глупы.

17 декабря.

Нужно многое прощать, и мы многое прощаем Тьерри, этому

трусливому герою, этому полухрабрецу, зажатому между ор

ганизаторами травли и нашим правительством, самым преда

тельским из всех властей. Сегодня вечером, у принцессы, Ожье

повторил мне ту беспримерную фразу, которой маршал Вайян,

эта подлая и злая ехидна, вместо выговора оглушил беднягу: *

«Сударь, я смотрю на вас — и я вас осуждаю!»

23 декабря.

На днях я получил письмо от четырех студентов, пославших

в газеты тот чудовищный литературный манифест *, который

я постарался обессмертить в своем предисловии. В письме ко

мне, гораздо менее образном и выдержанном в более спокойных

тонах, студенты продолжают утверждать, что их свистки носят

исключительно литературный характер. И я уже был склонен

поверить этому, когда в последней фразе, предшествующей их

четырем подписям, обнаружил великолепную орфографическую

ошибку, такую ошибку, сделать которую под силу разве что

четверым.

Впрочем, неслыханные нападки обрушиваются на нас со

всех сторон. В статье, напечатанной в «Сьекль», бесстыдно

озаглавленной «Свободу театру» и требующей от властей за

прещения нашей пьесы, г-н де ла Форж по поводу невинной

шутки о «миротворце Вандеи» * подло призывает на нашу го

лову гнев армии и Вандеи, вторя в этом отношении статье,

опубликованной в «Монитер де л'Арме», которая, как я подо

зреваю, подсказана цензурой. Чтобы уж перечислить всех, на

зову еще Этьена Араго, который в своей третьей или четвер

той разносной статье кричит о профанации Революции, потому

что мы сравнили одного старого господина с лошадью Лафай-

523

ета. Я не знал, что лошади времен Революции уже превращены

в реликвии!

Но среди всех этих нападок, оставивших во мне только горь

кую мысль о том, что враг с пером в руке никак не может быть

честным человеком, есть такие, которыми я невольно восхи

щаюсь и которые навсегда останутся одним из великих приме

ров гражданского мужества, проявленного профессором права.

Это выступление профессора Франка перед целым курсом Сор

бонны, на лекции о праве наследования: когда он ввернул в

свою речь комплимент по адресу г-на де Монталамбера, это не

понравилось его аудитории, поэтому он решил наброситься на