Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

Кренвинкли развелись, когда Патриции было семнадцать. Ее отец, Джозеф Кренвинкль, уверял, что развод был мирным; они с женой расстались друзьями и поддерживают эту дружбу до сих пор.

И все же год спустя, когда Патриции стукнуло восемнадцать, она бросила семью и работу, чтобы присоединиться к Мэнсону.

Дороти Кренвинкль сказала о дочери: “Она скорее сделает больно себе, чем какому-то другому живому существу”.

Фитцджеральд: “Вы любили свою дочь?”

О.: “Да, я любила ее; я всегда буду любить мою доченьку, и никому не удастся убедить меня, что она могла сделать что-то ужасное или жестокое”.

Фитцджеральд: “Благодарю вас”.

Буглиози: “Нет вопросов, Ваша честь”.

Фитцджеральд хотел представить в качестве вещественных доказательств письма Кренвинкль различным людям, включая отца и священника из “Спринг-Хилла”.

Ясно, что я мог бы и “завернуть” такие вещдоки, стоило только сказать: “Протестую”. Но я не стал делать этого. Понимая, что они могут вызвать лишь сочувствие со стороны присяжных, я все же посчитал, что справедливость в данном случае важнее технических неровностей. Речь шла о том, будет ли девушка приговорена к смерти. И это должны были решить присяжные, а не я. Мне показалось, что при подходе к этому чрезвычайно серьезному решению они должны иметь под рукой всю доступную информацию — даже ту, что почти совсем не относится к делу.

Фитцджеральд вздохнул одновременно с облегчением и благодарностью, когда я “пропустил” эти письма.

Кейт провел перекрестный допрос Джейн Ван Хоутен, матери Лесли. Позднее Кейт рассказал мне, что хотя отец ее не захотел выступить в суде, но стоял за дочь горой. Будучи, как и Кренвин-кли, в разводе, Ван Хоутены были верны дочери.

По словам миссис Ван Хоутен, “Лесли была, что называется, шебутной, озорной девочкой, с которой всегда было весело. У нее было чудесное чувство юмора”. У родившейся в Альтадене (пригороде Лос-Анджелеса) Лесли был старший брат и сводные брат и сестра помладше: корейские сироты, усыновленные Ван Хоу-тенами.

Когда Лесли было четырнадцать, ее родители стали жить порознь, а затем и развелись. “Мне кажется, это сильно сказалось на ней”, — сказала миссис Ван Хоутен. Примерно тогда же Лесли влюбилась в юношу постарше себя, Бобби Мэкки; забеременела; сделала аборт; впервые приняла ЛСД. После чего глотала кислоту минимум раз, а часто и все три раза в неделю [200].

Лесли одолела два первых курса старшей школы в Монровии, где слыла красавицей. Сдать экзамены для поступления на третий курс ей, однако, не удалось. Разочарованная отказом, она сбежала с Мэкки и увидела Хейт-Эшбери, но была напугана представшей перед нею картиной; Лесли вернулась домой, чтобы окончить школу и годичные курсы секретарей. Мэкки тем временем сделался учеником-послушником в Братстве самопознания. Пытаясь продлить отношения между ними, Лесли стала монахиней-послушницей, отвергнув одновременно наркотики и секс. Она продержалась в этой религиозной группе изучения йоги примерно восемь месяцев, после чего порвала и с йогой, и с Мэкки.

Миссис Ван Хоутен не давала показания о периоде в жизни Лесли, который последовал затем; возможно, она сама практически ничего о нем не знала. Из бесед со свидетелями я выяснил, что Лесли сторицей вернула себе упущенное за месяцы воздержания. Бывшей монашке не терпелось “перепробовать все”, будь то наркотики или встречи по объявлениям из раздела “Ищу сексуального партнера” в “Лос-Анджелес фри пресс”. Давний друг перестал видеться с Лесли, потому что она стала “слишком уж дерганая”.

Несколько месяцев Лесли провела в коммуне в Северной Калифорнии. Там она и повстречала Бобби Бьюсолейла, у которого уже имелась собственная бродячая “семья”, состоящая из Цыганки и девушки по имени Гейл. Лесли тут же стала частью этого “любовного четырехугольника”. Гейл, впрочем, была ревнива, и ссоры возникали практически постоянно. Первой это надоело Цыганке, уехавшей жить на ранчо Спана. Затем, вскоре после этого, за ней последовала и Лесли, также присоединившаяся к Мэнсону. Ей было девятнадцать.

Примерно в это время Лесли позвонила матери и сообщила, что решила бросить ее; ждать от дочери весточек бесполезно. Так оно и продолжалось до самого ее ареста.

Кейт спросил у миссис Ван Хоутен: “Как вы теперь относитесь к дочери?”

О.: “Я очень люблю Лесли”.

В.: “Так же сильно, как и раньше?”

О.: “Еще сильнее”.

Слушая показания родителей убийц, понимаешь, что они стали такими же жертвами преступлений своих детей, как и родственники убитых.

То, что защита вызвала родителей подсудимых говорить первыми, стало серьезной тактической ошибкой с ее стороны. Показания и мольбы этих людей вызвали сострадание у каждого из присутствовавших в зале суда. Как кажется мне, родителей следовало вызвать не в начале, а в самом конце выступления защиты, как раз перед тем, как присяжные удалились бы на совещание. На деле же о них практически забыли ко времени выступления последнего из свидетелей защиты.

Шинь не стал вызывать свидетелей, которые говорили бы в поддержку Сьюзен Аткинс. Ее отец, как рассказал мне сам Шинь, не хотел иметь с дочерью ничего общего. Этот человек желал лишь одного — придушить Мэнсона.

Репортер “Лос-Анджелес таймс” разыскал мать Чарльза Мэнсона в городке на северо-западном побережье. Вторично вышедшая замуж и сменившая фамилию, она заявила, что россказни Чарли о его несчастливом, полном лишений детстве — сплошные выдумки, и прибавила к этому: “Он был испорченным, избалованным ребенком”.

Канарек не стал вызывать ее в суд. Вместо этого он вызвал Сэмюэля Барретта, офицера, надзиравшего за условно освобожденным Мэнсоном.

Показания Барретта были самыми вялыми. Как ему кажется, он впервые встретил Мэнсона “году в 56-м, вроде того”; он не может припомнить, был ли Мэнсон освобожден условно или отпущен под честное слово; право, он не в силах помнить все про каждого из поднадзорных, потому что их у него 150 человек.

Снова и снова Барретт сводил к минимуму серьезность различных обвинений, предъявленных Мэнсону до убийств. Причина вполне очевидна: в противном случае можно было бы задаться вопросом, отчего же Барретт не подал просьбу о пересмотре меры наказания для условно освобожденного. Тем не менее вопрос возникал сам собой. Мэнсон тесно общался с бывшими заключенными, известными полиции наркоманами и несовершеннолетними девочками. Он не сообщил офицеру Барретту своего теперешнего адреса, почти не старался найти работу, постоянно лгал о своих занятиях. На протяжении первого полугодия одного только 1969 года его обвиняли, помимо всего прочего, в сговоре с целью угона автомобилей, хранении наркотиков, изнасиловании, склонении несовершеннолетней к совершению преступлений.

Во время перерыва, в коридоре, ко мне подошел один из журналистов. “Боже ты мой, Винс, — воскликнул он, — тебе никогда не приходило в голову, что если бы Барретт подал рапорт о проступках Мэнсона, скажем, в апреле 1969 года, то Шарон и все остальные, наверное, до сих пор были бы живы?”

Я отказался комментировать, сославшись на приказ об ограничении гласности. Но это действительно приходило мне на ум. Я много об этом размышлял.

На прямом допросе Барретт показал, что в тюремном личном деле Мэнсона не значилось ничего такого, что предполагало бы риск, связанный с его поведением на свободе. Под протестами Канарека на перекрестном допросе я заставил Барретта пролистать папку с материалами по попытке бегства Мэнсона из заключения в 1957 году.

Парад лжесвидетелей открыла Пищалка.

Линетта Элис Фромм, двадцать два года, показала, что происходит из прекрасно обеспеченной семьи; ее отец — инженер-конструктор, проектирует самолеты. Когда ей было семнадцать лет, сказала она, отец пинками выгнал ее из дому. “И я оказалась в Венисе, сидела на тротуаре и плакала, когда проходивший мимо человек спросил: “Твой отец выкинул тебя из дому, верно?”