В подполье можно встретить только крыс

- Ты чего хочешь? Ученую степень получить или научное открытие совершить?

- По-моему, одно с другим совпадает, - растерялся я.

- Э, нет. И близко не сходится. Ты сначала "остепенись" (получи ученую степень. П.Г.), а потом научные открытия будешь совершать. Это же надо быть идиотом - целый год держать в ящике готовую диссертацию. Ведь ты же целый год творил бы. А ты запер собственные возможности. Завтра же иди и слезно проси немедленно ставить на защиту без той чертовой главы.

Я так и поступил. Через неделю в апреле 49-го, я защищался. Видимо, членам совета понравилось мое отступление. Защита шла под неоднократные аплодисменты. Когда же объявили результаты голосования - "единогласно" - раздались бурные аплодисменты.

Однако, несмотря на этот триумф и на доброе постзащитное возлияние, торжественности я не чувствовал. Интерес мой к диссертации был полностью утрачен.

Я столкнулся с фактами, крушившими мои устоявшиеся взгляды. Конечно, я и раньше встречался с подобными явлениями, но только теперь под их давлением начали рушиться мои идеалистические оценки людей и фактов. Люди не всегда такие, какими выглядят - показала мне диссертация. Внешне добропорядочные люди не прочь "дать подножку" идеалистам. Последние же всегда в проигрыше.

Вот и покойник Михаил Иванович - типичный идеалист. Он идеализировал, прежде всего, коммунистическую партию. Войдя в революционное движение еще в 1904-ом году, он и после октябрьской революции продолжал оставаться простым тружеником и рядовым партии. Он и детей воспитал такими же идеалистами: два его сына и четыре дочери вступили в партию. И она, партия, достойно "вознаградила" отца. Старший его сын в 1934 г. застрелен на Дальнем Востоке. Второй сын был вынужден скрываться во время массовых арестов 1936-38 г.г. Два зятя были арестованы в 1936-ом году. Один убит на следствии, другой расстрелян. Старшая дочь погибла в лагере. Еще одна дочь (моя жена) долгие месяцы провела в тюрьме. И несмотря на это, он продолжал идеализировать идеалы партии, и очень любил людей.

Он покорял меня своей наивной, я бы сказал, святой верой в людей, в коих видел своих соратников.

Теперь он умер. Имея в свои 77 лет совершенно светлый разум, он умирал мужественно. Он знал о своей болезни. Знал даже сроки свои земные, но мог спокойно обсуждать бытовые и политические темы.

Он умер, и из меня вывалилась какая-то важная идейная подпорка. Хотя я и не был таким идеалистом как он, но я не мог не уважать его беззаветной преданности тому, с чего начинал он жизнь.

И третье событие приплюсовалось к двум вышеописанным. На партбюро кафедр оперативно-тактического цикла, в состав которого входил и я, разбиралось дело моего товарища по кафедре - полковника Вайсберга - "за клеветнические высказывания по еврейскому вопросу". Суть была в том, что Вайсберг, в разговоре с товарищами, утверждал, что в Советском Союзе процветает антисемитизм и борьба с ним не ведется, что антисемитские мероприятия проводятся и поощряются сверху. При разборе вопроса на бюро Вайсберга буквально терроризировали. Задаваемые ему вопросы, реплики и выступления толкали его на "раскаяние" на то, чтобы он признал клеветнический и ошибочный характер своих высказываний. Я тоже участвовал в этой атаке на Вайсберга, будучи глубоко убежденным, что он заблуждается, что он видит факты в кривом зеркале и националистически истолковывает их. Об этом я и говорил в своем горячем, убежденном выступлении. Под нашим дружным нажимом Вайсберг в конце-концов "раскаялся" и получил "за ошибочные высказывания по национальному вопросу" "строгий выговор".

Но я, наблюдая за Вайсбергом, видел, что он не осознал свои ошибки, что он "раскаялся" только под страхом исключения. И я решил помочь ему понять всю глубину его заблуждений, доказать конкретными фактами, какую счастливую жизнь устроила советская власть евреям.

Захваченный этим желанием, я пошел после бюро с Вайсбергом. Когда мы остались вдвоем, я начал разговор. Но инициатива очень быстро перешла к Вайсбергу. Факты и примеры, которые он приводил, я опровергнуть не мог. Мы ходили по Москве несколько часов. Я был переполнен неопровержимыми доказательствами наличия в СССР самого густопсового антисемитизма.

- Надо письмо в ЦК, - наконец сказал я. - Все эти факты надо довести до сведения товарища Сталина.

- А ты думаешь, там это неизвестно? Брось! Все это знают. Напишем, заставят покаяться. А может, и похуже. Я, во всяком случае, ничего писать не буду. И свидетелем не выступлю, если ты напишешь. Я рассказывал только потому, что видел - ты действительно веришь в то, что говоришь.

На следующий день я встретил своего секретаря. Он крепко пожал и потряс мою руку:

- Ну здорово ты вчера прочистил этого жидка.

Я, будучи еще под впечатлением вчерашнего разговора с Вайсбергом, рассвирепел, обозвал секретаря антисемитом и написал заявление на него в политотдел. Но все это оказалось напрасным. Секретаря заставили извиниться передо мною. Это ли мне было нужно? А факты антисемитизма я начал замечать теперь и без посторонней помощи. Поэтому, вскоре начавшееся "дело врачей" не было для меня неожиданным. Кампания борьбы с космополитизмом и "дело врачей" явно указывали на подготовку крупной антиеврейской акции. Это я уже сознавал и с тревогой ждал дальнейших событий. Но смерть Сталина прекратила это дело. Расправа с "виновниками" организации "дела врачей" создала впечатление наступившей справедливости. Меня это тоже успокоило. И я снова перестал присматриваться к антисемитским действиям властей. А они продолжались.

Евреи были вычищены из партийного аппарата, из министерств иностранных дел и внешней торговли, из органов подавления народа (КГБ, МВД, прокуратуры, судебные органы), постепенно они удалялись из армии; в Высших учебных заведениях для них установлена процентная норма и т.д.

Три описанных события слились для меня в одно действие. Наносился удар моим наивно-социологическим взглядам на людей. До сих пор все было просто. Рабочий - идеал, носитель самой высокой морали. Кулак - зверь, злодей, уголовник. Капиталист - кровопийца, кровосос, эксплуататор, тунеядец. Коммунистическая партия - единственный творец и носитель новой морали, единственной общечеловеческой правды. И хотя я видел в жизни немало отклонений от этих правил, в душе жило убеждение, что это случайности, а в идеале именно так.