В подполье можно встретить только крыс

Григоренко Петр Григорьевич

В подполье можно встретить только крыс...

{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания после текста.

Аннотация издательства: Воспоминания одного из наиболее известных деятелей движения за права человека в СССР генерала Петра Григоренко охватывают громадный период времени с начала века до наших дней. Читатель вслед за автором проходит по дореволюционному украинскому селу, закручивается вихрем гражданской войны и испытывает магию коммунистического "манка". НЭП, учеба в Рабфаке и ХТИ, Донбасс, а затем головокружительная военная карьера, оборванная на самой вершине успеха из-за невозможности больше молчать, затем тюрьмы, психушки и противоборство Духа против силы - таков круг событий книги. И лица. Тут и высокопоставленные чиновники, и известные ученые, солдаты и генералы, правозащитники и агенты КГБ. И даже сам бровастый генеральный секретарь, умудрившийся за всю войну не побывать на передовой, но зато сумевший у автора... спереть каску. До мелких деталей документальная книга читается как увлекательный приключенческий роман.

От автора

Я прожил долгую и сложную жизнь, пережил времена смутные, бурлящие и жуткие, видел смерть, разрушения и пробуждение, встречался с множеством людей, искал, увлекался, заблуждался и прозревал, жил с людьми и для людей, опирался на их помощь, пользовался их добрыми советами и поучениями; многие из них оставили заметный след в моей жизни, повлияли на ее формирование. Книга эта прежде всего о них. В их числе и те, без кого меня вообще не было бы такого, как я есть. Им эта книга посвящается:

Родителям моим - отцу Григорию Ивановичу Григоренко и матери Агафье Семеновне (в девичестве Беляк) - давшим мне жизнь;

Первым духовным наставникам - дяде Александру (Александру Ивановичу Григоренко) и священнику отцу Владимиру Донскому - заронившим доброе в душу мою;

Жене моей - Зинаиде Михайловне Григоренко (в девичестве Егоровой) ставшей другом и опорой в нелегком пути моем;

Детям и внукам - им жить.

Трудясь над книгой, я не пытался создать произведение в поучение современникам или потомкам. Больше того, я не думаю, что чужая жизнь может быть примером для других. Каждый торит свой собственный путь. Зачем же я писал, может спросить читатель. Отвечу вопросом на вопрос - "а зачем люди исповедываются?" Это моя исповедь. Я честно пытался рассказывать одну только правду, как она представляется мне. И если рассказанное мною сможет послужить кому-то материалом для размышлений, я буду считать, что трудился недаром.

Автор

Часть I. На манок{1}

1. Я не был ребенком

Родился я 16 октября 1907 года на Украине - село Борисовка, Приморского района Запорожской области. Ребенком я себя не помню. Воспоминания ребенка это, прежде всего, память о маме и о тех, с кем проводил время в детских забавах.

Мамы у меня не было. Она умерла когда мне исполнилось три года. Образ мамы, и события, связанных с нею, в моей детской памяти не сохранились. Запомнились лишь ее волосы, какими они были, когда ее умершую выносили из нашей комнаты в "вэлыку хату" - своеобразную гостевую комнату. Волосы ее не были заплетены. Они широкой пеленой спадали до самой земли. Я сидел у стены, противоположной большому окну. Когда маму проносили мимо него, лучи заходящего солнца пронизали пелену ее волос. И они засияли каким-то чудесным золотым светом. Впоследствии, когда я видел на иконах сияние ликов святых, мне всегда приходило на память это чудное детское видение.

Не было и тех, с кем бы я мог проводить время в детских забавах. В какой-то степени это зависело от территориального положения нашей хаты. Если выйти к нашим воротам и стать лицом к улице, то справа от нас - дом священника. Детей в этом доме в мои дошкольные годы не было. Прямо перед домом - большая площадь. Соседи напротив находились по другую ее сторону. И это для меня было далеко и чуждо, несмотря на то, что в двух, из трех тамошних дворов, жили наши родственники. Напротив нашего двора, сразу через улицу, т. е. на краю площади располагался склад общественного страхового фонда зерна - на случай неурожая. Это огромное, по тогдашним моим понятиям, красное кирпичное здание, которое местные жители называли "гамазей", своим суровым видом отпугивало меня. Несколько правее гамазея и дальше в глубину площади стояла церковь. Была она деревянная, что для наших мест несвойственно. Но как раз это-то и делало ее особенно привлекательной. Всегда свежевыкрашенная она радовала глаз. И сколько себя помню, для меня посещение церкви было праздником. Даже в годы наибольшего моего увлечения коммунизмом и наивысших успехов в служебной карьере, я с тоской смотрел на то место, где когда-то стояла наша милая, старенькая, но такая приветливая церковь св. Николы.

Но не только (и я бы сказал даже не столько) отсутствие партнеров для забав мешало моим ребячьим играм. У меня не было времени на это. И тут я вспоминаю отца. В те ранние мои годы он, суровый, молчаливый, очень требовательный и строгий, всегда находил нам работу и, как мне казалось тогда, не давал никакой передышки. Летом я буквально не слезал с коня. Мне представлялось, будто я и родился на лошади.

Во время обмолота хлеба или прополки пропашных отец щелкал изредка по лошади кнутом. Иногда щелчок обжигал меня. Но это наверное был благодетельный щелчок. Я вскрикивал от боли и избавлялся от одолевавшей меня дремоты. Не будь щелчка, я мог бы свалиться прямо под копыта лошади. Так один раз и произошло. Но умные лошади остановились, и я выбрался из под них.

Отец был всегда хмурый, заросший густой черной бородой. Брился он, оставляя короткие усы, только в воскресенье, перед посещением церкви. Я его боялся. После, из рассказов бабушки Татьяны, я узнал, что суровым отец стал только после смерти мамы. До этого он был веселый, разговорчивый, певун. Певунья была и мама. - В ихней хате, во дворе всегда присутствовала песня. На все село их слышно было, - говорила бабушка Татьяна, - когда они возвращались с поля. Их и звали люди соловьями.

Прошли годы и годы, но я всегда помню этот рассказ о песне в доме. А песню в селе, песню, переливающуюся из конца в конец села, я слышал сам. И воспоминания о ней острой болью отозвались в моей душе, когда много лет спустя я увидел села с убитой в них песней.