Море житейское

Дальше шли мои зарифмованные уговоры отказаться от суицида, а завершалось:

Мысли твои, чувства твои, как и мои рассказики -

Это в клетке казармы поют соловьи,

Это буря в ребячьем тазике.

И ему же:

Как разобраться в жизни хорошенько?

Ух, как она прибрала нас к рукам.

И нам с тобой, сержант Елеференко,

Служить еще как медным котелкам.

По «заявкам трудящихся» сочинял частенько. Одно мое «творение» очень было популярным:

Упреки начальства, заборы, мелочью стали ныне:

Сердце робость поборет, сердце в разлуке стынет.

Смирительную рубашку на гордость не примет сердце.

Я горд, от тебя, Любашка, мне уже некуда деться.

Это извлечение из середины стиха. А сочинилось оно «из жизни». Рядом с нашей сержантской школой в подмосковном Томилино (потом мы переехали в Вешняки) были огромные армейские склады, и нас, совсем зеленых, еще «доприсяжных», гоняли туда. А нам и в радость. Это ж не полоса препятствий, не строевая подготовка. В этих складах были не только обмундирование, топливо, всякие запчасти, и еда была. Таких, похожих на пропасть, емкостей для засолки капусты мне уж больше и не увидеть. И там, на этих складах, мое свободное сердце - а когда оно не свободно у поэта? - увлеклось учетчицей Любашей. Таких там орлов, как я, были стаи, но я-то чем взял: увидел у нее учебник литературы для школы. Оказывается, готовится к экзаменам в торговый техникум. Предложенная ей моя помощь ею отринута не была. Тогдашние экзамены требовали не собачьего натаскивания на ЕГЭ, сочинение требовалось и устный экзамен тоже. Ну вот. Она жила в доме барачного типа недалеко от части. И я - я рванул в самоволку. Любовь делает нас смелыми. Там проволока была в два ряда и собаки. Но собаки были давно прикормлены, своих не трогали, а в проволоке были секретные проходы. А чтобы тебя часовой пропустил, надо было сказать пароль: «Рубите лес!» - а часовой отвечал: «Копай руду». И все, и зеленый свет.

И вот я сижу у Любаши, и вот ей вручены мои стихи, и она: «Ах, это мне? Врешь! Списал!» И вот надвигается чай, я развожу тары-бары про образ Базарова или еще про кого, образов в литературе хватает. Далее - я не выдумал - дверь без стука открывается от пинка, и на пороге огромный сержантюга из стройбата. Любаша, взвизгнув, выпрыгивает в окно. Оно открыто, ибо это ранняя теплая осень. Сержант хватает меня за грудки, я возмущенно кричу: «Ты разберись вначале! Я ей к экзаменам помогаю готовиться». На столе, как алиби, тетради и учебники. Сержант не дурак, понимает, что ничего не было. Садится. Из одного кармана является бутылка белой, из другого красной. Выпиваем. Молчит. Знает, где что лежит у Любаши, ставит на стол. Закусываем. Еще выпиваем. После молчания: «А знаешь, хорошо, что я тебя застал. Я же на ней жениться хотел. А если она так к себе парней будет затаскивать, что с нее за жена?» - «Я не парень, я репетитор». - «Кто?» - «Ну, консультант». Вернулся я в часть, и как-то все обошлось, и пароль и отзыв. Только вот собаки облаяли, хотя и не тронули, не любят они пьяных.

Мое это стихотворение однополчане рассылали своим Любашкам, Наташкам, Сашкам (Александрам). Не у одного меня «смирительную рубашку на гордость не принимало сердце». Они переписывали стихи, как бы ими сочиненные, для своих адресаток. Все получалось хорошо, но иногда имя девушки сопротивлялось и не хотело лечь в строку. Как в нее поставить Тамару, Веру? Тогда в ход шли уменьшительно-ласкательные имена: Тамарашка, Верашка.

А раз меня засекли с книгой на посту. Чтение было увлекательным. Вот доказательство:

Вынесли приговор - строгий выговор

И пять нарядов: читать не надо.

Шекспир сильнее - чего? - бледнею:

Ужель уставов и даже взгляда всех комсоставов?

Так, вероятно. Поймя превратно мои ответы,

Они вскричали о партбилете, о долге, чести,

Литературе в моей анкете не давши места.

Сочиненное немного повторяет еще доармейское, когда я ездил поступать в Горький, в институт инженеров водного транспорта. Ткнул пальцем наугад в справочник высших учебных заведений. От того такая глупость, что с работы не отпускали, а учиться нельзя было запретить. Вот дальнейшее:

Скальте зубы, как в ковше у экскаватора:

Конкурс мал, прекрасен город... уезжаю!

Услыхав, заржали б зебры у экватора.

Знаю.

Не хочу я сотни дней скитаться по лекториям

И учить осадку в реках пароходную:

Я хочу войти в литературную историю,

А не в водную.

Крепко сказано. Автору семнадцать лет. Стихи, кстати, процитированы в повести «Боковой ветер», и вот - да, так бывало в советской империи, в ней книги читали, - прочли в Горьком, в этом вузе, и написали в Союз писателей справедливо обиженное письмо. Говорили об этом вузе самые хорошие слова. И я с этим очень был согласен и, конечно, извинился перед ректоратом и студенчеством.

- В РОССИИ ТРИ ПРОЗАИКА: Бунин, ты и я, - говорит по телефону знакомый писатель Анатолий.

Я понимаю, что он уже хорошо выпил.

- Тут у меня еще Женя сидит.

- Да, и еще Женя.

«ПЕЧАТЬ - САМОЕ сильное, самое острое оружие партии». Такой лозунг в моем детстве был повсюду. И я совершенно искренне думал, что это говорится о печатях. О тех, которые ставят на бумагах, на справках, которыми заверяют документы или чью-то доверенность. Круглые, треугольные, квадратные. Без них никуда. Все же знали, что документ без печати - простая бумажка. А «без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек». Писали контрольные диктанты на листочкам с угловым штампом.

Так и думал. А когда мне стали внушать, что печать - это газета, журнал, я думал: какая ж это печать? Это газета, это журнал. А печать - это печать. И при ней штемпельная подушка. Прижмут к ней печать, подышат на нее, да и пристукнут ею по бумаге. И на отпечаток посмотрят. И человеку отдадут. А тот на печать полюбуется. Не на саму печать, а на ее оттиск, который уже тоже сам по себе печать.

ОТКУДА СЛОВО «золотарь», то есть ассенизатор (по Маяковскому, революцией призванный), я не знал. И вдруг в Иране разговор о поэзии. Проводят при дворе шаха вечер поэзии. Нравится шаху поэт, открывай рот, туда тебе накладывают полный рот золота. Не нравится - тоже открывай рот, и тоже накладывают, но уже другого «золота».

ОТЖЕВАЛ ЧЕЛОВЕК жвачку, бросил, а ее хватает воробей, думает, что это ему крошка хлеба. И клюв воробья увязает в жвачке, и воробей не может его вынуть. Да если еще зимой, жвачка быстро замерзает. Так и погибает.

ТЯГА ЗЕМНАЯ. Только ею побежден непобедимый Святогор. Земля. Все из нее, от нее и в нее. Всегда очень волновал запах земли, свежей пашни. Свежевырытой могилы. Конечно, по-разному. Народный академик Терентий Мальцев относился к ней как к родной матери. Приникал к ней, слушал ее, вдыхал запах. Время сева определял даже так: садился на пашню в одном белье, а то и без него. Шутил: «Сегодня рано, послезавтра поздно. Завтра выезжаем».