Море житейское

Вспомнил тут маму, говорила о городских женщинах: «Их-то болезнь - наше здоровье». То есть в поле, в лес, на луга, к домашней скотине ходили при температуре, при недомоганиях, ломотье в пояснице, в суставах, с головной болью. О гипертонии не слыхивали, хотя она, конечно, была у многих. Надо работать, и все.

Белье мама полоскала в ледяной воде. «Ночью потом руки в запястьях прямо выворачивало. Подушку кусаю, чтоб не застонать, вас не разбудить».

- НЕНАВИЖУ БАБ! Ты погляди на них, хоть на базаре, хоть в автобусе, все больные. А ведь перескрипят мужиков.

- ТЫ ХАПНУЛ комбинат за десять миллионов, а он стоит сто. Ты владей, но разницу государству верни.

- НЕОКЛЕВЕТАННЫЕ не спасутся. Напраслина на меня мне во спасение, так что продолжайте меня спасать, реките «всяк зол глагол».

НА КАМЧАТКУ ПРИЕХАЛИ молодые супруги. Заработать на квартиру. Дочка родилась и выросла до пяти лет. Это у нее уже родина. А деньги накоплены, и они свозили дочку к родителям. И уже вроде там обо всем договорились. Возвращаются за расчетом. Дочка в самолете увидела сопки и на весь самолет стала восторженно кричать: «Камча-точка моя родненькая, Камчаточка моя любименькая, Камчаточка моя хорошенькая, Камчаточка моя миленькая!» И что? И никуда ни она, ни родители не уехали. Именно благодаря ей. Сейчас она взрослая, три ребенка. Преподает в воскресной школе при епархии.

Очень я полюбил Камчатку.

В ЗАСТОЛЬЕ, с видом на пирамиды, которые вечером как коричневый картон на желтом фоне. Произносится тост, который не только духоподъемный, но и телоподъемный. Все встали. И откуда-то много мух.

«Давайте швыдких вспомним, и мухи подохнут». И точно - досиживали без насекомых.

«ДАЙТЕ МНЕ АПЧЕХОВА», - просил я в библиотеке детства. То есть я Чехова уже читал, но фамилию его запомнил по корешку, на котором было «А. П. Чехов», то есть Апчехов. Мало того, я не знал значения сокращений. Например, мистер обозначалось «м-р», доктор - «д-р». Так и читал: «Др Ватсон спросил мра Холмса». Или господин - «г-н». «Гн Вальсингам». Не знал, и что буква «о» с точкой - это отец. «О благочинный ласково благословил отрока».

Но читал же!

БАНЩИК ВАНЯ у Шмелева «читал-читал графа Толстого, дни и ночи все читал, дело забросил, ну в башке у него и перемутилось, стал заговариваться, да сухие веники и поджег» («Как я ходил к Толстому»).

ТАК ВЛЮБИЛАСЬ, что когда собиралась ему звонить, то перед этим причесывалась.

- КОГДА ЖЕНА наступает на горло собственной песне, это ее дело, это я могу понять, но за что, «за что, за что, о Боже мой?» она тут же передавливает горло моей песне? Причем, ведь вот что ужасно, как бы моей песне подпевая.

- ДОРОГУЩИЙ КОНЬЯК подарили. Принес, горжусь. А жена: «Какая, говорит, тебе разница, чем напиваться?» На, говорю, и весь коньяк в кадку с фикусом вылил. У нас фикус огромный, все время помногу поливаем. Вылил, сам рванул питье отечественного производителя. Уснул, просыпаюсь: песня. Откуда? Фикус поет и листьями качает.

НА ЛЕКЦИИ В СТУДЕНТАХ пускаю записку по рядам: «Сколько можно штаны протирать и на доцента глазеть? Давайте сбежим и возьмем “на ура” художественный музей».

И еще помню записку: «У студентов обычно нет промокашки. Что мы, разве мы первоклашки? Лист промокашки скромен, неярок, но ах, какой это был бы подарок. И собрав угасающую отвагу, я прошу промокательную бумагу». Студентки смеялись, бумаги надавали. А зачем просил, не помню.

«Дни, как грузчик, таскаю зазря. Но есть выходной с легким грузом. Завтра просплю я тебя, заря, и встану с голодным пузом».

«В болтовне язык не точится. В болтовне ум истощается. Но молчать совсем не хочется. И мораль вся тут кончается».

Это из сохранившихся студенческих.

А вот оттуда же, и как только сбереглось? М.б., 63-64-й г.:

Отголоски войны мучат, как вулканов разбуженных пляска.

На прогулке дедушка с внуком, старый с малым. Оба в колясках.

Старый малым был, бегал в ораве босиком по дорожной пыли.

Рос, работал. Война. Переправа. Медсанбат. Наркоз. Инвалид.

Ни о чем он сейчас не жалеет, об одном только мыслит с тоской:

Неужель его внучек, взрослея, доживет до коляски другой?

Неужель и в 20-м столетьи справедливость не кончит со злом?

Неужель к небу тянутся ветви, чтобы, выросши, стать костылем?

В мире чертятся прежние планы - бросить нас к фашистским ногам.

Это значит - могилы как раны, это значит - окопы как шрам.

Это значит - невесты без милых.

Мир трехцветно будет обвит:

Белый с черным - гробы в могилах.

Белый с красным - бинты в крови.

Память горя - нужная память, чтобы новых не было мук.

Дед со внуком в колясках, но вскоре

Из коляски поднимется внук.

АРМЕЙСКИЕ СТИХИ почти не сохранились. Но, дивное дело, сохранилась страничка, исписанная рукой брата. Он сохранил стихи, которые я посылал ему из армии в армию:

Батарея шумная разбежалась спать,

Я сижу и думаю, что бы вам послать.

Ну, стихи солдатские вам читать с зевотою,

А старье гражданское помню с неохотою.

И в полночной тишине мучает изжога,

Засыпаю. Снится мне, что кричат: «Тревога!»

И прочел сохраненное, и вдруг ощутил, что многие живут в памяти. Надо их оттудова извлечь. Первые армейские, когда еще живой ракеты не видел, были бравыми:

Меня «тревога» срывала в любую погоду с постели

Сирены ночь воем рвали, чехлы с установок летели.

Звезды мигали спросонок, луна на ветвях качалась,

А где-то спали девчонки, со мною во сне встречались.

Лихо. Все врал: «тревога» не срывала и так далее. Да и какие девчонки. Уходил в армию, поссорясь с одной и отринутый другой. Потом были стихи покрепче:

Тополя хрупкий скелет у неба тепла молил,

Старшему двадцать лет. Взвод в караул уходил.

Штыков деловитый щелк, на плечи ломкий ремень.

 Обмороженных неба щек достиг уходящий день.

Или:

Эх, жись, хоть плачь, хоть матерись: Три года я герой.

Раз мы сильны - молчит война,

Раз мы не спим, живет страна.

А я не сплю с женой.

Это я для одного «женатика» написал.

Или:

Ты мне сказал: «Послушай, Крупин, - и сплюнул окурок в окно,

- Дай мне свой боевой карабин, хочу застрелиться давно».