Психофильм русской революции

Однако я держал курс твердо и не давал делу разваливаться. Тогда Аптекман стал вести себя вызывающе-нахально, чувствуя, что старая Россия валится в бездну.

На одном из заседаний совета врачей, в котором уже господствовали левые течения, Аптекман позволил себе некорректную выходку. Я его остановил словами: «Прошу вас соблюдать правила вежливости».

Он подскочил ко мне с нахальным вопросом: «Ну а что вы со мной сделаете?» Я ответил ему по-русски: «Я тебе, сукин сын, морду набью», и в тот же вечер подал в отставку, так как дело все равно уже было потеряно. Об этом инциденте, пожалуй, не стоило бы упоминать, если бы не последующие события. В виленской лечебнице с моим уходом революция разыгралась как по нотам. Аптекмана арестовали - слишком поздно - и при Столыпине выслали за границу. А вернулся он в Россию в 1917 году в запломбированном вагоне вместе с Лениным. Вот как новые чиновники разрушали Россию.

К последующему периоду моей жизни относятся самые разнообразные встречи - от высших кругов до трущоб революции. Обозревая длинную галерею этих лиц, взгляд мой редко останавливается на деятелях положительного типа. Это эпоха больного общественного мнения, излагаемого прессою и Государственною думою.

Эти влияния вначале сдерживаются государственной властью, победившею революцию. Но силы революции только притаиваются теперь, имея хорошие аппараты для разрушения Империи в форме Государственной думы и новых «свобод». Когда созреет заговор окончательного свержения самодержавия, Россия еще стремительнее низвергнется в пучину гибели и срама. В то время, когда Горький пел своего «Буревестника», родовитый русский князь провозглашал весну свободы и гражданских прав в напевах «доверия». По моему мнению, князь Святополк-Мирский был злым гением старой России. Он расшатал власть сначала в Северо-Западном крае, а потом во всей России, будучи министром внутренних дел. Имея большие связи в земских либеральных кругах, будучи личным другом Витте, он не был ни умен, ни самостоятелен. Государь, который по прошлому княжеского рода не мог ожидать от своего министра поворота в сторону оппозиции, скоро разгадал его и отставил от должности. Но было поздно: вожжи были выпущены из рук и впоследствии министру внутренних дел П. Н. Дурново нелегко было исправить ошибки князя.

На моих глазах в окружении Святополк-Мирского выдвинулось несколько лиц, которых я лично знал и которым суждено было сыграть в ближайшие годы большую роль в надвигающихся событиях. Правителем его канцелярии был Харузин. Это он влиял на князя тогда, сбивая на левый путь и ища популярности. Впоследствии ему пришлось сильно повернуть вправо, и он кончил свою карьеру, будучи потом товарищем министра внутренних дел и сенатором, бесславно и незаметно. Но в это время выдвинулся в окружении князя Святополк-Мирского и Столыпин. При мне он был сначала ковенским предводителем дворянства по назначению, а потом гродненским губернатором, откуда был переведен губернатором в Саратов, а затем назначен министром внутренних дел и премьер-министром. Впервые я услышал о Столыпине очень лестный отзыв от одного из чиновников канцелярии генерал-губернатора, и, поскольку я имел с ним деловые сношения, этот отзыв вполне оправдывался. Это был способный администратор и выдающийся губернатор.

Третье лицо, также выдвинувшееся из этого окружения, был С. П. Белецкий, которого я знал как сослуживца по Вильно. Впоследствии я сошелся с ним и с его семьей близко, как врач, их лечивший, и как хороший знакомый. Это был человек энергичный, умный и дельный, конечно, честолюбивый, которого я лично расцениваю выше, чем это делало общественное мнение того времени.

Витте я встретил лишь однажды в обществе высокопоставленной особы, которую я как врач вез за границу. Это тогда, в 1912 году, был уже дряхлый, озлобленный старик, который вез за рубеж свои мемуары, чтобы потом из глубины могилы сводить свои счеты с русским Императором, не угодившим его вожделениям после совершенной Витте ошибки.

Из плеяды деятелей второй половины царствования я близко видел много лиц. Моя врачебная деятельность и имя известного специалиста открыли мне двери домов некоторых высоких сановников, стоявших у кормила власти. Я встречался с широкими кругами профессуры и общественных деятелей и имел возможность наблюдать развитие российской катастрофы во всех ее деталях.

Я помню Штюрмера, над личностью и мрачною судьбою которого я не раз задумывался. Я работал с ним в Министерстве внутренних дел в одной законосовещательной комиссии под председательством князя Алексея Оболенского, членами которой были такие общественные деятели, как Шипов, Львов, будущий обер-прокурор Синода и герой корниловской эпопеи. И я рад, что видел живые образы этих двух гробокопателей России. Непонятно, как личность честного и стойкого Штюрмера могла навлечь на себя всеобщую исступленную ненависть. Чтобы ее объяснить, надо вспомнить страничку из прошлого. Когда отповедь Государя Тверскому земству вызвала фрондирование группы общественных деятелей в лице Петрункевичей, Родичева, Долгоруковых, в Тверь был назначен председателем губернской управы Штюрмер, и так как это место у левых числилось под бойкотом, он и сделался объектом клевет и ненависти. Впоследствии большевики расправились с ним и расстреляли его. Так гибли верные слуги царские в этот подлый период. Я помню Штюрмера в должности губернатора в Новгороде, и кроме самого лучшего мнения о нем в моих воспоминаниях ничего не осталось. Ни одного конкретного обвинения ему никогда и не предъявлялось. Этого левым не было и нужно.

В 1899-1900 годах я был директором Новгородской губернской психиатрической больницы. Земство там было очень левое. Здесь я имел три встречи. Первая - с М. В. Родзянко. Он был председателем ревизионной комиссии и два года ревизовал больницу и мою деятельность. Больница была хорошая, и два года я получал благодарности губернского земского собрания, выраженные единогласно. М. В. Родзянко бывал у меня на приеме в доме, и я близко его знал. Тогда происходила дифференцировка земцев на правых и левых. По родственным связям Родзянко принадлежал к аристократии и правым. Но он, как тогда говорили, был корректен с левыми, и потому его выбирали в председатели ревизионной комиссии. Ничто тогда не предвещало того курса, который впоследствии принял этот деятель.

Вторая встреча повела к моему сближению с семьей будущего моего пациента и друга митрополита Антония. Членом управы, заведующим делами больницы, которой я был директором, был Александр

Павлович Храповицкий, родной брат митрополита. Меня полюбила его мать Наталья Петровна. Я бывал у них в имении Ватагино, и Храповицкие бывали у меня. Антоний, в котором души не чаяла его мать, тогда был в Москве, и старушка всегда с восторгом говорила мне о своем сыне, не подозревая, что жизнь сведет наши пути и что мне суждено будет принять его последний вздох и заветы верного служения Императорской России. Его брат А. П. Храповицкий был левым деятелем.

Сначала все шло хорошо, но позже я видел, что левая деятельность земцев только губит дело, и, перейдя в правительственную больницу директором, сначала в Винницу, я расстался с левыми земцами без особой к ним любви.

Третья новгородская встреча относится к писателю Глебу Успенскому, который был в числе моих пациентов в больнице. Это был полубог левых земцев, хотя тогда уже он был почти живым трупом. Я его получил совершенно слабоумным. Он пользовался всеми возможными привилегиями, и я имел большие неприятности с ним, ибо левые стремились постоянно его посещать, а другие сетовали на то, что он становится объектом любопытства. Разрушительная деятельность Глеба Успенского в предреволюционный период была громадна. Но еще более тяжелое наследство он оставил России в лице своего сына, который стал ближайшим сотрудником Бориса Савенкова по политическим убийствам и экспроприациям.

В Новгородском земстве был сплошной подбор революционеров в качестве служащих.

Вот та галерея людей, большинство которых играли роль в русских событиях и, конечно, никакой симпатии в моей душе к «новым деятелям» я не имел и не имею.