Елизавета Петровна, ее происхождение, интимная жизнь и правление

В Берлин вступили русские войска 3-го октября 1760 г. под командой генерала Тотлебена, около же ворот прусской столицы стояли австрияки, и дело окончилось бы для пруссаков крайне печально, если бы находчивый Фридрих Великий не напал на мысль попытаться «уладить» разгоревшуюся междоусобицу мирным образом, обратясь к канцлеру «благополучных россиян», Бестужеву. И действительно, попытка ведь не пытка, да, и спрос не беда. Миролюбец канцлер, так особенно пекшийся о благе святой своей родины, тотчас же откликнулся на зов прусского короля, а прусский посланник, игравший при этом роль посредника, поднес Бестужеву подарочек ровно в 100 000 талеров наличными деньгами, таким образом, эта влиятельная особа была в руках врагов, и оставалось сговориться еще с Тотлебеном, который тоже получил свою толику «по чину».

Елизавета об этом подкупе не знала и полагала, что настаивания канцлера на том, чтобы она подписала мир, вытекали непосредственно из его убеждений.

Но как-никак, а Елизавета не хотела окончить кампанию ничем и поэтому не сразу решилась на отозвание войск обратно и поставила этим Бестужева в довольно неловкое положение, так что этому уж в свою очередь пришлось «в мутной воде рыбу ловить» и пришлось поэтому и в трехстах тысячах поделиться с Апраксиным, Фермором, Салтыковым и др. полководцами.

Эти же были богами в действующей армии и по лени не особенно-то радели о том, чтобы разбить врага и занять его владения. Они, как говорится, скорее ради пущей важности, давали приказания и водили армию с позиции на позицию, давая, таким образом, Фридриху время для сбора своих войск и подготовления к успешному отпору врага.

И в сущности поведение названных генералов было вовсе не настолько непонятно, как-то, быть может, кажется с первого взгляда: в России уже давно курсировали слухи о скором перевороте в высших сферах, так как здоровье Елизаветы, расстроенное безрассудным образом жизни, причиняло самые крайние опасения, а что о восстановлении его и речи быть не могло — давно уже было всем известным секретом. Смерти приходилось ожидать с недели на неделю, со дня на день. А так как каждый в России знал, что преемники Елизаветы, как Петр, так и женушка его, благоверная Екатерина, рьяные поклонники Фридриха, то, разумеется, генералы с видами на будущее не особенно-то допекали старика Фрица, боясь навлечь на себя немилость названной четы и боясь того, что за слишком большое радение в этом направлении им пришлось бы иметь потом дело с агентами Фридриха, и, Бог знает, чем могла бы окончиться такая история.

И вот таким то образом решалась судьба Пруссии при петербургском дворе, и главными лицами этой трагикомедии были канцлер Бестужев и генерал Апраксин, которым однако не привелось пользоваться плодами своих рьяных услуг, так как они оба при этом должны были демиссионировать, но зато их наследники и заместители тем шикарнее отпраздновали примирение и триумф и победу их услуг по отношению к династии Гогенцоллернов.

Но вот настало 6-ое января 1762 г. и с ним пробил последний час благоверной царице. Елизавета «в Бозе почила», благословляя своими грязными руками не менее того грязную парочку, Петра и супругу его, Екатерину.

Её не стало, не стало «прославленной, благородной, великодушной монархини», о которой выражается Гельбиг коротко, но ясно: «она, — говорит он, — двадцать лет правила самым незначительным образом, была постоянно до бесчестия пьяна, проводила ночи и дни, отдаваясь самым скотским страстям, и сослала за это время до 80 000 человек в Сибирь».

О её конце сообщает тот же историк: «Главной болезнью Елизаветы констатирован скорбут, последствие ненормальной жизни, и развития этой ужасной болезни не могла даже пресечь крайняя чистота белья и тела, доступные далеко не каждому из нас, простых смертных. Болезнь принимала всё большие и большие размеры и, разумеется, к ней присоединилось еще немало всевозможных болезней, добытых Елизаветой всё из того же источника — необузданного пьянства и чрезмерных половых удовольствий. Даже в последнее время болезни, она не преставала пить и, понятно, что конец явился скорее, чем его можно было ожидать».

О личных свойствах и преимуществах героини нашего повествования передает Гельбиг: «Из всех качеств, облагораживающих женщину, за Елизаветой не числилось ни одного, но зато она блистала пороками не только одного женского, но и мужского пола. Её отношения к мужчинам и обхождения с ними были настолько предосудительны, что, право, даже вовсе не строгий моралист, и тот не мог не признать их за возмутительные. Елизавета не искала в мужчинах ума или душевного благородства и руководствовалась в выборе своих любовников исключительно внешнею красотою и «много обещавшим» телосложением. Разумеется, живя постоянно в водовороте низких страстей, Елизавета огрубела до невозможного, и если она даже находилась и в сознательном состоянии, её поведение было и тогда не иное, как таковое уличной женщины. Умом она не располагала, и даже то, чем её наделила природа, прокутила Елизавета, как последний пьяница свой последний алтын. Нервы были окончательно притуплены, способность понимания и усвоения — атрофирована и, право, не мало труда стоило министрам и сановникам, нона им удавалось растолковать безумной правительнице суть аудиенции, ту или другую бумагу. Для неё составлял громадный труд даже подписывание документов, которых она, однако, никогда не читала. Ей даже не обо всём докладывали, да она и не требовала этих докладов… Те, которые были половчее, да рвались за честью, не гнушаясь средствами, могли безнаказанно продолжать свое ремесло и таких лиц было немало и они все «дотянули» до солидного чина и еще того более солидного кошелька».

И далее рассказывает Гельбиг: «Чтобы быть красивее и казаться любезнее, Елизавета полагала, что достаточно для этого красиво наряжаться. Она на дню четыре, пять и даже шесть раз переодевалась и надевала при этом нередко даже каждый раз новое платье. По её смерти было найдено 15 тысяч с чем-то платьев, в числе коих было немало раз или два одеванных и немало совершенно новых, не ношенных, два больших ящика с шелковыми чулками, два других ящика с ленточками и бантами, несколько тысяч пар сапог и туфлей и целые сотни кусков французских и других дорогих материй…»

В заключение приведем еще сообщения того же беспартийного Гельбига, характеризующего одним местом понятия Елизаветы и людей её пошиба о праве: «В первую же ночь Елизаветинского правления была принесена клятва ни одного из виновных не наказывать лишением жизни, опираясь на другие не менее радикальные меры наказания вроде ссылки в Сибирь и пр., и, действительно, более 80 тысяч «виновных» были наказаны, кто плетью до изнеможения, кто был обезображен пыткой, кого полумертвого гнали в суровую Сибирь, предоставляя этих несчастных, нередко даже решительно неповинных произволу судьбы, и кто знает, сколько слез, сколько стонов, сколько крови оставлено этими бедняками в этой ужасной стране! До пересылки давались «преступникам» новые имена, и они должны были клясться при этом не называться никогда больше своим прежним именем. А для отыскания всё новых и новых жертв имелась особая тайная канцелярия или инквизиция, которая в России, под звездой ужаснейшего деспотизма, свирепствовала куда отчаяннее, чем своими злодействами прославленные фанатические инквизиции Испании, Португалии или Италии. Доносничеству были открыты и дверь и ворота: кто занимался этим ремеслом, на того стороне была сама матушка царица, тому сыпалась казна и полагались всевозможные льготы. Жертва же такого подлого дела заковывалась в цепи, причём арестовывался не только один «виновный», но и вся его семья, и пересылался он из одной тюрьмы в другую, пока не попадал в Петербург, где заседала особая по этому делу комиссия. Годы протекали, пока начиналось следствие, и годы сменялись годами, пока это важное следствие оканчивалось и начинался процесс. Счастлив был тот, за кого могло вступиться какое либо влиятельное лицо, так как в противном случае поселение в Сибири было неминуемо. Таким образом участь даже благороднейших людей находилась в руках самых гнусных злодеев, которым, прикрываясь авторитетом царицы, стоило только произнести одно слово, и этого было достаточно, чтобы разорялись целые семьи, поселялось несчастье в дома самых благонамеренных членов общества.