Елизавета Петровна, ее происхождение, интимная жизнь и правление

Последние рассчитывали на то, что, избрав раз Анну в правительницы, они заставят эту сластолюбивую, бесхарактерную женщину плясать под свою дудочку. Придумали даже отправить к царице in spe в Курляндию нечто вроде конституционного положения, благодаря которому дворянам и в будни были бы праздники, и, разумеется, Анна ни на минуту не задумалась насчет подписи этого государственного акта. Но зато, с такой же легкостью и нарушила она данную клятву. В первый же приезд в Москву объявила Анна себя самодержицей и первым своим рескриптом назначила она себя начальником гвардии, угощала в день этого важного события гвардейцев водкой, в некоторых случаях даже собственноручно — и благородный напиток оказал и благородное действие. Гвардейцы были на её стороне и за матушку-царицу готовы были и в огонь и в воду.

За гвардейцами последовало не всё чиновничество, рекрутировавшееся преимущественно из малоземельных дворян да продажных иностранцев, прогрессировавших во время Петровского бюрократизма, но зато и павших с ним вместе. Что же касается духовенства, то оно хотя не сразу решилось, к которому берегу причалить, но сразу однако сознало, что со столбовым, денежным дворянством, витавшим в высших сферах, пива не сваришь и поэтому нужно было немедленно созвать совет для отыскания образа действия, соответствовавшего данному моменту. Сказано — сделано, и святейший синод воедино порешил выразить свои симпатии всемогущей, славнейшей государыне императрице и самодержице всея России.

И таким-то образом была решена судьба православного народа. Вместо волков дворян, терзали его тело тигры петровского абсолютизма. Вчерашние боги были свержены: законодатели и государственные сановники, вчера еще считавшиеся за мудрых и непоколебимо сильных, — были сегодня ничто, или сидели за тюремной решеткой, как злостные преступники.

Долгорукие и их поклонники, с ними и царская невеста Екатерина с грудным дитятей, были закованы и отправлены на поселение в Сибирь. Другая часть сегодняшней оппозиции была заключена в монастыри или сослана в поместья и т. д. — Те же, которые оказывали содействие Анне в её преступном нарушении обещания и во всех её политических затеях, были награждены по-царски: кто орденом, кто чином, кому была выписана пожизненная пенсия, кому имение в 500 или 1000 душ и т. д. Царская милость и щедрость не знала в этом случае границ и в особенности были ею отмечены генералы Остерман и Миних, и эти в сообществе с возлюбленным царицы камер-юнкером Эрнстом-Иоганом Бироном стояли целые десять лет во главе правления и в сущности и ворочали всем административным механизмом.

И из этой удалой тройки коренным был несомненно Остерман, сын лютеранского пастора из Вестфалии, хитрый малый, пришедший в Россию, как много ему равных санкюлотов, искать у нас счастья, и он его действительно нашел: еще в царствование Петра Великого сумел он добиться внимания и почета со стороны государя. Это был тертый калач, как у нас говорится, и он сумел приноровиться к требованиям эпохи и как воск был способен принимать какие угодно формы. Петр сразу раскусил, что это за парень, и Остерман был важным орудием в руках деспотического абсолютизма.

Ни одна дворцовая интрига не обошлась без участия Остермана: он не боялся реакции, и одним из его излюбленнейших средств для отвода глаз, «на всякий случай», было — держаться как можно дальше от места катастрофы, и если виднелась опасность, так он подобру, поздорову забирался домой, натирал лицо лимоном и, желтый, как тяжко больной, ложился в кровать, охая и вздыхая, если являлся к нему кто-либо по начальству. Отсюда, из спальни, «свинятника», как ее прозывали современники, управлял Остерман целыми заговорами, и если подчиненные его, нередко им же самим завлеченные в заговор, были накрыты и запрятаны в Петропавловскую крепость, Остерман оставался цел и невредим и продолжал по-прежнему свои козни.

Анна Ивановна возвела Остермана в графское достоинство, и как было иначе поступить на её месте: этот государственный муж задался задачей привести в исполнение недоконченную работу Петра Великого, восстановить и упрочить российский государственный строй по плану великого преобразователя и, действительно, Остерман на этом поприще достиг своего апогея, а русский народ, очнувшись раз из своего долговечного сна, сумеет оценить заслуги своих добродетелей à la Меньшиков, Остерман и мн. др. и раз навсегда выставит имена этих «патриотов своего отечества» на позорных столбах в назидание потомству.

Познакомившись с его сиятельством графом Остерманом, было бы крайне несправедливо, если б мы обошли молчанием сподвижника и сообщника его, графа Миниха.

То, что Остерманом было сделано для упрочнения русского хищного бюрократизма, от которого мы и по сегодня еще не смогли отрешиться, с той же энергией и с тем же успехом отдался граф Миних для служения войску, на которое абсолютизм опирался с той же уверенностью, как и на взяточную чиновническую иерархию.

Граф Миних был авантюрист из военного лагеря: он служил — и всегда с надлежащим достоинством! — во Франции, Гессене, Саксонии, Польше и для него лозунгом было: «где хорошо платят — там родина моя». Платили во Франции хорошие деньги — Миних был добрым патриотом Франции, платили хорошие деньги в Германии — он был добрым немцем, и случилось же, что Петр Великий где-то и когда-то сошелся с этим добрым молодцем. Были, вероятно, оба пьяны, сошлись в цене, сдружились, и стал вдруг Миних русским генералом, а при воцарении Анны Ивановны — и генерал-фельдмаршалом. Добившись этого высокого чина, кровожадный и хищный генерал-фельдмаршал «заразился» манией величия и задумал играть при дворе Анны такую же роль, как покойный Меньшиков при Екатерине II-ой. Но — человек предполагает, а Бог располагает. Этому не должно было быть: противники Миниха пронюхали, чего он искал и к чему стремился, и предупредили царицу. Релегировать такую важную особу, как графа Миниха, было рискованно и поэтому нужно было вежливым образом, по-товарищески, от этого опасного сеньора отделаться; к тому же в ту пору и имя России покрылось было пылью забвенья, нужно было напомнить миру о существовании Матушки-Рассеюшки, и её величество объявила поход против басурманов-турок, поручив графу Миниху командование действующей армией.

Третий из этого яркого созвездия, камер-юнкер Эрнст-Иоган Бирон играл в политической сфере менее важную роль и, кажется, ни один изо всех чиновных и государственных мужей не трясся из боязни перед Минихом столько, как этот несчастный немец.

Сын курляндского лесничего и внук герцогского конюха, попал он в 1720 г. случайно ко двору вдовствовавшей герцогини Анны Ивановны, резидировавшей в то время в Митаве, обратил на себя внимание герцогини и был поэтому пожалован в чин камер-юнкера. А так как камер-юнкерство с его происхождением не особенно-то гармонировало, то хитрый царедворец придумал изменить свое имя. Самовольно назвал он себя Бироном, раскопал в каком-то архиве родословную французских герцогов Бирон, потомки коих немало были удивлены, услышав об этой дерзости, велел себя титулировать, как то герцогу полагается, посадил всюду герцогские вензеля, короны и пр. и пр. — и зажил себе припеваючи.

По восшествии Анны на всероссийский престол, император Карл II-й, из особого расположение к царице, предложил её фавориту звание потомственного германского рейхсграфа, от чего наш внук дедушки, убиравшего конюшню, ни на миг не подумал отказаться. На первое время Анна Ивановна имела намерение скрыть сношения с своим камер-юнкером и для отвода глаз думала его женить на гоф-фрейлине фон Трота, но «отложила пустое попечение».

Результатом этой любви были — белокурые мальчуганы Петр и Карл, которые были занесены в фамильной список семьи Бирон.

Хорошо жилось Бирону на стороне коронованной любовницы, но тупоумие и безграничное честолюбие не давало ему покоя и он задумывался всё о большем и еще того лучшем.

Миниха удалось ему удалить, бразды правления были положительно в его руках, всё плясало как марионетки пред ним и под его дудочку, он управлял страной самым жестоким и пагубным для её развития образом, заботясь главным делом о своем большом кармане. Анна была куклой в его грубых руках, и историк Гельбиг говорит между прочим о нём: «он был при всей своей ограниченности до комизма властолюбив, груб, корыстолюбив, тщеславен, беспощаден и грозен. В денежных делах имел он придворного ростовщика жида Липмана, с которым Бирон делил наворованное добро, незаконные проценты, всевозможные биржевые бенефисы, доходы с обоюдного вымогательства и пр. и пр.»