Ленинград действует. Книга 2

– Беги, докладывай!

И, напрягая зрение, взглянул на часы. Было 18 часов 40 минут.

Шалагин опрометью побежал назад, срывающимся голосом доложил Фомичеву:

– Товарищ подполковник! Волховские идут!

– Не ошибся? – почувствовав, как екнуло сердце, опросил Фомичев.

– Как можно, товарищ подполковник?! Да своими ж глазами!

И Николай Иванович Фомичев, повернувшись к комбату Жукову, приказал ему остановить батальон. А сам вместе с майором Ломановым вышел вперед.

– Разрешите с вами, товарищ подполковник? – торопливо проговорил адъютант лейтенант Шевченко

– Да… И возьмите лучших автоматчиков. Человек семь…

Все эти фразы произносились торопливо, взволнованно, горячим полушепотом – историческое значение происходящего обжигало сознание каждого

Семь автоматчиков со своими командирами степенным шагом двинулись по береговой бровке канала навстречу тем, кто там, впереди, также остановился и откуда пока также не доносилось никаких голосов. Этими семью автоматчиками были командир взвода старший сержант Иван Пашков, старший сержант Владимир Мерцалов, помкомвзвода младший сержант Петр Копчун, красноармейцы Василии Мельник, Василий Жилкин, Леонтии Синенко, Усман Еникеев. Каждый из них сегодня перебил немало врагов…

– Кто идет? – впервые громко крикнул Фомичев, сблизившись с невидимыми во мраке застывшими на месте фигурами.

– Свои, волховчане! – донесся радостный отклик. И тут кто-то из автоматчиков, не удержавшись, возгласил на всю тишину канала.

– Даешь Липки!

– Липки наши! – послышался веселый голос из темноты.

Но никто не сдвинулся с места, потому что все видели: подполковник Фомичев и майор Ломанов при свете электрического фонарика проверяют документы двух волховских командиров и показывают им свои.

– Ну, правильно все! – наконец громко произнес Фомичев. – Здорово, друзья! – И направил луч фонаря прямо в смеющиеся лица майора Гриценко – заместителя командира встречной 12-й отдельной лыжной бригады, и капитана Коптева – начальника артиллерии 128-й стрелковой дивизии.

Фонарь тут же полетел в снег, широко распахнутые объятия двух командиров сомкнулись, они расцеловались так, словно были родными братьями.

И сразу же, как волной, смыло всякий порядок. Бойцы и командиры двух фронтов хлынули навстречу друг другу. Объятия и поцелуи прошедших сквозь смерть и огонь мужчин-воинов, никогда прежде не видавших друг друга, – это бывает только на войне, только в час доброй победы! Словно веселый лес зашумел над снежным и темным каналом, вопросы, поздравления и смех слились в один непередаваемый гул ликования. Но вот в этом гуле стало возможным различить отдельные фразы:

– Давно не видались!.. Лица-то у вас здоровые, а мы думали, что вы дистрофики… Гляди, поздоровей наших!.. Ну, как Ленинград? Как жили?

Новый друг Фомичева подхватил тот же вопрос:

– Как жили?

И Фомичев ответил:

– Было плохо, теперь хорошо, – и добавил (позже ему было смешно вспоминать об этом): – Двадцать семь линий трамвая ходят.

– Ну да?

– Точно!

Фомичев и сам не знает, почему он решил в ту минуту, что именно двадцать семь!

– Свет! Вода! Жить стало культурно, хорошо!

– А как побит Ленинград? Очень сильно?

– Есть места побитые, а в общем – ничего… Стоит!

– Да еще как стоит! Победителем!.. А как продукты к вам поступали?

– По Ладожской.

– Это мы знаем, что по Ладожской, а все-таки трудно?

– Чего там трудного! Одинаковую норму возили, – что вы, то и мы едим…

– А боеприпасы?

– А мы сами их делаем, еще вам взаймы можем дать… Небось артиллерию нашу слышали?

– О-го-го! Вот уж это действительно, мы удивлялись даже…

И тут в разговор вмешался подскочивший сбоку капитан Коптев:

– Родные ленинградцы, я ваших всех перецеловал!

– Ну и мы тебя поцелуем! – расхохотался Фомичев.

И минут пять все окружающие подряд мяли и целовали растерявшегося, уронившего шапку Коптева…

А затем подполковник Фомичев приказал восстановить порядок. Волховчане и ленинградцы разошлись на сто метров, построились. В подразделениях начались митинги. Под насыпью, в дружно очищенной бойцами землянке связи, была развернута найденная там кипа мануфактуры. Она помогла придать землянке праздничный вид. Совместный ужин командиров был назначен на 20 часов. Продуктов было хоть отбавляй, не нашлось лишь ни капли водки, а двух бутылок предложенного кем-то красного вина хватило, только чтобы налить каждому по маленькой стопочке.

– Чем будем угощать ленинградцев? – воскликнул Коптев. – Как же это так не предусмотрели?

И тут связной капитана, Гриша, хитро сощурив глаза, вытянул из кармана своих ватных штанов заветную поллитровку. Только успели распить ее, волховчане получили приказ по радио: поскольку штурмовать Шлиссельбург оказалось ненужным, отойти обратно на Липки.

А ровно через пятнадцать минут такой же приказ по радио получил подполковник Фомичев: поскольку штурмовать Липки оказалось ненужным, отойти на Шлиссельбург…

И тотчас же, горячо распрощавшись, оставляя за собой боевое охранение, волховчане и ленинградцы пошли выполнять полученные ими приказы.

Мы в городе. Вчера еще в нем владычествовали гитлеровцы. По рассеянным над снежным покровом развалинам, по торчащим из снега обгорелым бревнам, по печным трубам, похожим «а кладбищенские памятники, трудно определить даже границы исчезнувших кварталов. Очень немногие, зияющие пустыми глазницами окон кирпичные дома сохранили хоть приблизительно свои первоначальные формы. Позже я узнал, что из восьмисот домов, имевшихся в городе до захвата его гитлеровцами, уцелело лишь шестьдесят, да и то большая часть их приходится на приселок, вытянувшийся вдоль Ново-Ладожского канала, строго говоря, уже за чертою города. В комендатуре оставлен на стене огромный план Шлиссельбурга, вычерченный с поистине дьявольской педантичностью, свойственной современным тевтонам. Все сожженные дома на плане обозначены красной краской. Все разрушенные перечеркнуты крест-накрест, а уцелевшие залиты желтой тушью. Только тщательно вглядываясь в этот немецкий план, можно по пальцам пересчитать редкие желтые пятнышки.

Мы въехали в город по улице, сплошь усеянной еще не втоптанными в грязь винтовочными патронами, заваленной выброшенным из окон и подвалов хламом. Население торопилось вышвырнуть из своих полуразрушенных жилищ все относящееся к ненавистным оккупантам: их амуницию, пустые бутылки из-под французского коньяка, патентованные средства, геббельсовскую литературу, громоздкие соломенные эрзац-валенки и суконные солдатские боты на толстой деревянной подошве, изломанное оружие, всевозможную загаженную (Казарменную требуху…

Улицы запружены обозами вступивших в город красноармейских частей. Дымят полевые кухни, грузовики с продовольствием и боеприпасами настойчиво прокладывают себе дорогу Всю неделю боев армейцам приходилось спать на снегу – теперь они торопятся наладить себе жилье. Звенят пилы, стучат топоры, молотки – надо забить досками зияющие окна, исправить печи в разысканных среди развалин комнатах.

Всюду слышатся веселые голоса. Разговоры о победе, о наступлении, о встрече с волховчанами, о железной дороге, по которой скоро можно будет ехать прямым сообщением из Ленинграда в Москву, – каждый хотел бы удостоиться чести совершить этот путь, и именно в первом поезде!..

Над пробитой снарядами колокольней церкви висит красный флаг – его водрузил красноармеец третьего батальона 330-го стрелкового полка М. Г. Губанов после того, как 37-миллиметровая пушка, стрелявшая с этой колокольни, была разбита прямым попаданием из орудия, которое паши артиллеристы подкатили вплотную к церкви В подвале церкви бойцы роты Гаркуна еще дрались с последними автоматчиками из той полусотни «смертников», что засела здесь, а Губанов уже спускался с колокольни под приветственные крики «ура!».