Воспоминания о Евгении Шварце

5. «И как всегда в преживаниях подобной высоты, похожее на влюбленность чувство жажды. Со смутным сознанием, что утолить ее — нет надежды, нет способа. И при встрече с Григоровичем последнее ощущение смутно заговорило во мне. И я как будто испытал желание присоединиться, стать участником того, что видел на сцене. Впрочем — очень смутное. Яснее говорило единственное, неизменное и могучее чувство, сопровождающее меня всю жизнь — оставьте меня в покое. Опыт научил, что для этого спокойнее всего — изъявить согласие, а там видно будет. И я согласился подумать. Но у Григоровича натура оказалась здоровая. Он вовсе не хотел покоя, а хотел либретто. Он зашел еще раз и еще, и кончилось дело тем, что я, к собственному удивлению, придумал нечто, соответствующее моему представлению о балете. И Григоровичу это понравилось. <…> И я стал писать заявку, которую они /т. е. театр. — Е. Б./ с меня требовали. Но едва я дошел до середины, как в Комарове, когда не было меня дома, появился человек, отлично одетый и крайне самоуверенный. Он сообщил Кате, что вызван из Москвы Кировским театром, дабы стать моим соавтором. У него большой опыт в этой области. Он уже отыскал композитора. И так далее. Я ужаснулся. Еще не прочтя либретто, не зная толком, в чем тут дело, разыскали они мне соавтора, который в свою очередь добыл композитора. Ну и дельцы! И обычное желание — оставьте меня в покое — разгорелось непобедимо…» (Евгений Шварц. Телефонная книжка. — М., 1997. С. 99–102)

Фрагменты статьи Ю. И. Слонимского с воспоминаниями о Е. Л. Шварце, не вошедшие в издание 1966 г. «Мы знали Евгения Шварца». Приведены по одному из двух черновых вариантов статьи, хранящихся в Санкт-Петербургской государственной Театральной библиотеке в архиве Ю. И. Слонимского:

Ф. 22. Ю. И. Слонимский. Оп. 2. Ед. хр. 301.

Сохранившиеся в архиве варианты представляют собой машинопись с авторской правкой, имеют название: «Е. Л. Шварц — балетный драматург». Не датированы, время создания, по-видимому [1960-е гг.]

Фрагменты приводятся последовательно от начала к концу статьи. В начале даны строки (выделенные курсивом), между которыми помещается фрагменты.

«Не лишне будет сказать, что в то время собственные дела Евгения Львовича оставляли желать лучшего: пьесы его исчезли из репертуара большинства театров, новые проекты для сцены и кино застревали на пол-пути; в печати появлялись статьи о нем, резко критические и во многом несправедливые; словом, Евгению Львовичу приходилось туго. Он упорно работал, но жил по латинскому изречению: „Много трудов — мало денег“. Вот тогда-то у меня и возникла мысль предложить Евгению Львовичу написать балетный сценарий.

Когда я заговорил с ним об этом впервые, он нахмурился и промолчал».

«Я радовался этому и пытался проложить ему дорогу в театр им. Кирова. Но на все мои рекомендации мне неизменно отвечали: „Такого балетмейстера не знаем“ и упорно отказывались даже посмотреть, что он поставил во Дворце Культуры им. Горького»

«Потом он задумался, и некоторое время мы гуляли молча, как вдруг он спросил: „Вы говорите, что Григоровичу не дают ставить в театре. Как же ему помочь?“ Я ответил: „Сочинить для него сценарий“. Евгений Львович замолчал, и на том мы расстались.

Надо сказать, что Евгений Львович был очень отзывчив на чужую беду. Поэтому мне показалось, что разговор о Григоровиче сдвинул с места интересовавший меня вопрос».

«И что бы он ни делал — все заразительно, зажигательно.

Как всегда у Евгения Львовича, остроумные детали имели большое значение. Вот один красивый эпизод, показывающий игру фантазии драматурга. Вовлекая придворных в „лечение“ царевны, герой заставляет их высадить окна, распахнуть двери; он срывает полог над ложем Несмеяны, стаскивает с нее платок, с приплясом и посвистом ведет царевну в сад. Перед Несмеяной проходят невиданные ею картины: гулянье девок и парней; полный птиц и животных лес, сам живой, с белоствольными кудрявыми березками, щеголяющими тонкой талией. Как выразился Евгений Львович, „тут идет какое-то па, куда надо вложить все, что только возможно“. И Несмеяна оживает. Все ей внове, все ее манит и радует, ко всему хочется приобщиться. „Снова танцы, — сказал на этом месте Евгений Львович. — Танец царевны, танец природы. Все живое, все настоящее, в противовес ненастоящему во дворце“.

Весть о том, что Несмеяна выздоровела, доходит до царя. Он прибегает в сад, шокированный „методом“ лечения и пребыванием царевны в „дурном обществе“. Вылечил и довольно! Все по своим местам: царевна — в опочивальню, солдат — на задний двор! Забыты посулы озолотить спасителя, дать ему доходное местишко, женить на исцеленной дочери. Но героя все это мало заботит. Посмеиваясь, он уходит, окруженный парнями и девками, вот-вот скроется за поворотом… И вдруг Несмеяна срывается с места и бежит вдогонку….»

«Впрочем, Евгений Львович изнутри обновляет ее.

Кто помнит замечательных персонажей пьесы Шварца — Сказочника, ведущего действие, грозную Снежную королеву, Советника, разбойников, пленявших зрителей спектакля в Новом Тюзе, — тот может разочароваться: в проекте балета многие из этих персонажей, включая и второстепенных, утратили значительную часть своей привлекательности и обезличились (вспомним, как прелестны были Вороны, Олень и др.). Это сделано, видимо, ради того, чтобы выделить двух истинных героев пьесы — Кея и Герду. Они сохранили в балете все достоинства и даже приобрели новые».

«Здесь что ни явление, то радость для юных зрителей, то возможность развернуть балетмейстерскую фантазию. Евгений Львович щедро рассыпает все новые и новые ситуации, смешные и теплые. Вот одна из них».

«То же происходит и с другими инструментами. Но туба в оркестре одна; у литавриста три котла, а барабан тоже один. Стоя на самой границе, музыкант умоляюще смотрит на дирижера: что делать? Туба исполняет соло, полное глубокого недоумения. Недоумение, доходящее до страданья, слышится в оркестре. Дирижер находит решение: оркестранты тянут узелки. Но и сам дирижер не знает, как ему быть: когда он переходит на половину принцессы, фальшивит оркестр на половине короля, когда возвращается, — фальшивит оркестр на половине принцессы. Наконец, дирижер, как Чаплин в своем фильме, движется вдоль границы — одна нога здесь, другая там. Сломав палочку на две части, он дирижирует одновременно двумя половинами оркестра».