Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969

Проводы были не торжественные, не как в первый раз в 1941 году. Были родственники, приходили многие колхозники проститься, хотя было время уборки урожая – люди должны были быть на работе. Уезжал он на «своём» Буяне. Конь был запряжён в телегу с кучером. Ехать нужно было на сборный пункт в г. Глазов, который находился от нашей деревни в сорока километрах. Мы его провожали всей семьёй. Шли рядом с телегой, наверное, с километр. Отец сказал:

– С фронта я живым уже не вернусь. Видел я этот ад в течение целого года!

Мама ему ответила:

– Мы всё равно будем тебя ждать!

Вот тут мы все заревели, даже навзрыд. Не плакал только Женька, который сидел у папы на коленях и был рад, что едет с папой на лошади. Ему ещё не было и двух лет, и он не понимал, почему это мы все ревём. Мы – это мама, я и сёстры мои, Венера и Фаина. Второпях простились с отцом, забрали у него Женьку. Вот тут уже и он заплакал – хотелось ему ещё проехать на телеге.

Вскоре от отца получили письмо, в котором он написал, что со сборного пункта как бывший фронтовик попал на курсы младших командиров.

Был у нас в деревне мужчина лет сорока пяти. Все его сверстники были на фронте, многие уже погибли. А он притворялся больным, еле ходил. Звали его Василий Ворончихин. Он работал сторожем колхозных складов и ещё числился пожарным. Склады и пожарная станция находились рядом. Я часто днём видел Василия посиживающим на лавочке возле пожарной «машины» и висящего куска рельса, предназначенного для пожарной сигнализации. Его не взяли ни в действующую, ни в труд-армию (была и такая, в неё брали тех, кто не мог воевать, но мог работать. Там была военная дисциплина, работали без выходных по 12 и более часов; кормили очень плохо и многие умирали от непосильного труда, голода и болезней).

А то, что Василий притворялся хворым, стало ясно после такого случая. Как-то мы, трое мальчишек, решили полакомиться рябиной с его дерева, которое росло перед домом, через улицу. Там был его огород. Будучи уверенными, что его дома нет, мы забрались на забор и сорвали несколько гроздьев рябины. И тут вдруг Василий выскакивает из дома с угрозами нас поймать и избить. Мы мгновенно спрыгнули с забора и помчались вниз к речке (его дом был вторым с краю). Он побежал за нами и бежал с такой скоростью, что мы еле ноги унесли. Мы мчались по деревянному мостику через речку, так, что грохот звучал от наших быстрых босых ног, а буквально в нескольких метрах за нами нёсся Василий. Только лес на противоположном берегу спас нас от плена и экзекуции. В лесу мы разбежались в разные стороны и он бросил преследование. Но не поленился пойти к нам домой (хотя путь неблизкий) и доложить маме о проделках сына, почему-то назвав меня «ефрейтором» и главарём банды.

После этого случая я узнал, что он здоров, больным лишь притворяется. «Так не он ли выдал моего отца?» – подумал я. – «Он вполне мог работать на милицию или НКВД, а может, на тех и других, поэтому-то его и не брали в армию»…

Мама после жалоб Василия меня пожурила, и тем этот инцидент закончился. Случилось это происшествие примерно через полмесяца после отправки отца на фронт.

Помнится, один раз в жизни отец меня «повоспитывал» прутиком. Я на него не был в обиде – сам виноват. Разбил трёхлитровую банку сметаны, из которой должен был вручную взбить масло. Для этого сметану в стеклянной банке, закрытой деревянной крышкой, сильно трясли не менее часа. Технология процесса: берёшь банку в руки, одной рукой сверху, другой снизу, садишься на лавку и колотишь по согнутым ногам выше колен до одури. Я уже устал, но останавливаться нельзя – нужно довести процесс до конца. И вдруг банка выскальзывает у меня из рук и разбивается вдребезги! Я получил то, что заслужил.

Через два месяца, в ноябре, отца после окончания курсов отправили на фронт. Попал он снова в Белоруссию, откуда прислал нам два письма. А однажды, уже в январе, вместо письма получили «похоронку»… В извещении, которое я дословно запомнил, было написано: «Фёдоров Николай Климентьевич, 1910 г. р., младший сержант, командир отделения миномётчиков геройски погиб в боях с немецко-фашистскими захватчиками 22 декабря 1943 года. Похоронен: Витебская область, Яновичский район, 800 метров от деревни Пуруза».

Мы были в шоке. Всё валилось из рук. Мама осталась одна с нами четырьмя. Она решила узнать, как «это» произошло, как он погиб. Попросила меня написать письмо в воинскую часть, где воевал отец. Она продиктовала, а я написал. Но ответа мы не получили.

Глава 13. 1944 ГОД

Зима 1944 года нас ещё раз серьёзно огорчила. Не зря говорят на Руси: «Пришла беда – отворяй ворота!». Сдохла наша кормилица – корова. Причин её гибели могло быть несколько: злодейство, недостаток кормов, сильные морозы тех лет. Хлев и даже дома в те годы не закрывались на замки, поэтому чей-то злой умысел мы исключить не могли. А морозы стояли такие, что даже в подполье у нас замёрзла картошка. Из мёрзлого картофеля делали крахмал и готовили кисель. А потом стали готовить даже кумышку – самогон.

У наших ближайших соседей в сарае был солидный аппарат с четырёхведерным котлом. Для охлаждения использовалась деревянная бочка, через которую была пропущена толстая медная труба. Зимой в бочку засыпали снег, а летом заливали холодную воду из колодца. Разводили костёр, над которым устанавливали котёл. В него заливалась брага, изготовленная из мёрзлой картошки в домашних условиях. Котёл закрывался деревянной крышкой и промазывался по краям глиной. Костёр под котлом необходимо постоянно поддерживать, добавляя дров, а в бочку подсыпать снежку. Меня мама посылала на эту работу, а мне и самому было любопытно, что мужики пьют да хвалят. Рядом с посудиной, куда прозрачная жидкость лилась тоненьким ручейком, висел маленький ковшик, в который я набрал немного тёплой жидкости. Мне она показалась слишком горькой, но через пару «командировок» к аппарату уже становилось весело.

У нас заканчивались дрова (отец их не успел заготовить), а зима была в полном разгаре. Пришлось нам с мамой вдвоём рубить в лесу дрова. Взяли топор и двуручную пилу и отправились в Мур Гоп (в переводе – Глубокая Яма). Она простиралась на несколько километров вдоль реки и начиналась не очень далеко от нашего дома. Лес был тут дремучий, но было много сухостоя – засохших на корню деревьев, которые хорошо шли на топливо. Летом сюда было трудно пробираться, да и страшновато. Про эти места ходили легенды, но как оказалось, не только легенды. Осенью, во время уборки урожая, мы с мамой жали серпами ячмень около леса, прилегавшего к Глубокой Яме, и видели на опушке снопы, обмолоченные вручную. Предполагали, что тут живут дезертиры, скрывавшиеся от армии.

Зимой земля замёрзла, и снегу было по колено. Мороз не был сильным, и мы за два дня наготовили 12 возов дров. Это были брёвна длиною примерно три метра и довольно толстые. Мама попросила помочь нам с гужевым транспортом старшего конюха Гаврилу. Он выделил двух быков, а сам взялся возить нам дрова на жеребце по кличке Ветерок. Пришлось ещё пригласить соседа – 15-летнего юношу Онисима, который запряг быка Бодрого, а мне достался бык по кличке Партизан. Получилась настоящая «помочь» – так говорили, когда работники добровольно и бесплатно работают. Хозяева кормят тружеников 2–3 раза, а ужин с выпивкой – кто сколько желает.

В первый рейс отправились все вместе. Я должен был указывать дорогу. Нам нужно было вывезти все заготовленные дрова за один день. Грузили мы на сани-розвальни примерно по 10-12 брёвен и прикрепляли к саням верёвками. Обратно впереди поехал Гаврила на резвом Ветерке, за ним Онисим, а я последним. Мой тихоход довольно далеко отстал даже от собрата. Друг друга не ждали, каждый сам себе грузил и разгружал. Гаврила сделал пять рейсов за день, Онисим четыре, я же успел лишь три. Но у меня было оправдание: я моложе всех – 11 лет, да и быком раньше мне управлять не приходилось. Мы вывезли все дрова, проработав дотемна. Вечером хорошо «погуляли», вот и пригодилась самогонка, которую я помогал варить. Дров нам хватило на две зимы.