Сборник статей, воспоминаний, писем

   Вначале -- это лишь мастерское, актерское, напевное чтение. По-прежнему застыл он в своей величавой позе, и скрещенные на груди руки как бы сковывают его потребность отдаться потоку, смерчу надвигающейся страсти, которая уже начинает пробуждаться в нем. "Как часто мы пред бурей замечаем: притих зефир, безмолвны облака, улегся ветер, земля, как смерть, недвижна -- и вдруг пространство рассекает гром". И уже весь захваченный чтением, возбужденный им, неожиданно, на словах -- "Так Пирра меч _п_а_л_ на царя Приама" -- Качалов разомкнул руки, как бы разрывая сдерживающие его преграды. Слова его зазвучали, как вопль, а рука, сжатая в кулак, могучим, страстным, патетическим жестом! устремилась вверх, потрясая над головой. Удары голоса, патетика жеста были бурны и неудержимы, как поток, сметающий все на своем: пути.

   Вторую часть монолога Качалов начинает иначе, в другом ритме. И сам он становится иным -- сосредоточенным, взволнованным, проникновенным. Он еще продолжает свою декламацию, он еще патетичен в игре своей, но теперь, прорвавшись от театральной аффектации к подлинному чувству, он весь преображается, и в голосе Первого актера ощущаются и трепет, и жалость, и слезы.

   Как босоногая она блуждала,

   Грозя огонь залить рекою слез;

   Лоскут на голове, где так недавно

   Сиял венец; на место царской мантьи

   Наброшено, в испуге, покрывало

   На плечи, исхудавшие от горя...

   И глубокое затаенное страдание вырвалось стоном, криком, заломленными вверх руками, рыданием.

   Превосходно были произнесены Качаловым слова Полония, так контрастирующие с предыдущей трагической сценой. "Смотрите: он изменился в лице, он плачет" -- здесь и удивление, и наивность пошляка, и старческая смешливость, так как подлинные слезы, показавшиеся у актера, кажутся ему чем-то совершенно непонятным и даже забавным. Запомнился жест, с которым Полоний--Качалов на словах -- "Ради бога, перестань!" -- машет согнутой ладонью в сторону плачущего актера, словно уговаривая его, как ребенка. И мгновение спустя -- новое переключение. Перед зрителем возникает застывшая фигура Гамлета, смахивающего с глаз слезы. И снова контраст: на словах Полония об актерах -- "Принц, я приму их по заслугам", -- взрыв гнева и негодования у Гамлета--Качалова: "Нет -- _л_у_ч_ш_е!"

   Не всегда, не на всех концертах эта сцена удавалась Качалову. Мы видели и менее удачные исполнения, но видели и потрясающие по силе и трагической экспрессии, где контраст между концом и началом, между искренностью и притворством, между слезами, рожденными внутренним волнением, и театральной декламацией был передан Качаловым с необыкновенной яркостью и убедительностью. Мы имеем в виду творческие вечера Качалова 1943 года в ЦДРИ и в МХАТ и особенно вечер в ВТО "Советские актеры романтической традиции" 21 апреля 1943 года, когда Качалов блистательно выступал е "монтаже" из "Гамлета", а Ю. М. Юрьев исполнял сцены из "Эгмонта" Гёте и монологи Арбенина из "Маскарада" Лермонтова. В этом творческом соревновании не только двух крупнейших актеров трагического театра, но и двух различных стилей исполнения, двух эстетических систем Качалов вышел победителем безоговорочно и неоспоримо. Отвлеченно-романтическое, театрально-декламационное искусство Юрьева, пленявшее благородством, музыкальностью и возвышенным пафосом, оказывалось искусственным, устаревшим в своей ложной патетике рядом с тонким, исполненным глубочайшего трагизма и искренности искусством Качалова. Сохраняя героизм и мощь шекспировского реализма, Качалов достигал в этом "монтаже" той "изумительной простоты", которая, по выражению Вл. И. Немировича-Данченко, "может быть, самая глубокая и основная черта русского искусства".

   Мы не имеем возможности останавливаться в этой статье на чтении Качаловым сонетов Шекспира в переводах С. Маршака и Б. Пастернака, которые прочно вошли в его концертный репертуар и наряду со стихами Пушкина, Блока, Маяковского и современных советских поэтов говорили "о светлом идеале человека, о силе жизни, о победе разума и красоты" {Н. П. Хмелев. Слава русского искусства. К 70-летию со дня рождения и к 50-летию сценического творчества В. И. Качалова. "Правда", 12 февраля 1945 г.}. Этот поэтический материал, выходящий за рамки непосредственно драматических отрывков, дополнительно освещает и раскрывает основную творческую тему Качалова. Сонеты Шекспира в его исполнении не носили только лирического характера, но временами бывали проникнуты подлинным драматизмом, являясь своего рода трагическими монологами.

   Шекспировские темы на протяжении трех последних десятилетий неизменно волновали и властно притягивали к себе Качалова. Он читал Шекспира постоянно в своих концертах и выступлениях по радио, начиная с 1918 года, когда он выступил на большом вечере в Колонном зале Дома Союзов, где присутствовали Ленин и Горький. Он особенно часто исполнял шекспировский репертуар в годы Великой Отечественной войны в Москве, в Тбилиси, в освобожденном Ленинграде, куда вместе с бригадой МХАТ он поехал сейчас же после прорыва блокады. "Мне кажется, что сила всего творчества Качалова заложена в его глубоком сознании своего долга художника и гражданина, -- писал Б. Н. Ливанов, один из участников этой поездки. -- Вспоминается Ленинград, освобожденный от блокады. Качалов выступал по нескольку раз в день в самых различных аудиториях города-героя, где он учился и где начинал свою артистическую деятельность. Он играл сцены из шекспировской трагедии, читал Гоголя, стихи Блока, Маяковского, Тихонова. Играл и читал так, что мы, его товарищи, невольно аплодировали ему вместе со зрителями. Казалось, его мастерство, зрелое и точное, вдруг по-новому блеснуло -- так вдохновил артиста героический подвиг ленинградцев" {Б. Н. Ливанов. Василий Иванович Качалов. "Советское искусство", 13 февраля 1945 г.}.

   "В искусстве Качалова -- героический дух русской нации. Он несет в себе искусство героического романтизма", -- писал Н. П. Хмелев, для которого Качалов-художник, Качалов-мыслитель, Качалов-гражданин был всегда в первых рядах самого действенного искусства своего времени. "Василий Иванович для нас, его учеников, последователей и друзей, всегда молод, потому что живет в нем нестареющая вера в силу жизни, искусства, вера в силу русского народа, оттого, что творчество его всегда современно, оттого, что облик и слово его на театре -- всегда призыв к страстной борьбе за большое искусство великого народа" {Н. П. Хмелев. Слава русского искусства. "Правда", 12 февраля 1945 г.}. Тот "гордый и радостный пафос", который, по словам Горького, придает нашему искусству, создающемуся на фактах социалистического опыта, "новый тон", новое звучание, -- отразился в творчестве В. И. Качалова и на его шекспировских созданиях.

   Качалов не успел воплотить ряд образов шекспировских трагедий, о которых он мечтал в последние годы. Одним из таких неосуществленных замыслов был король Клавдий, сильный, властолюбивый, беспощадный, охваченный преступной страстью к Гертруде и ненавистью к Гамлету, образ, о котором Качалов думал в начале сороковых годов, предполагая включить его в свой "монтаж". Это было в то время, когда Немирович-Данченко начал работать в МХАТ над постановкой "Гамлета". Со слов В. Г. Сахновского мы знаем, что Немирович-Данченко говорил о том, что только один Качалов мог бы по-настоящему сыграть в готовящемся спектакле роль отца Гамлета, передать в монологе со всей искренностью глубину страдания, чтобы залить беспредельной скорбью душу Гамлета, наполнить зрителей чувством жалости и трагического ужаса. В конце тридцатых -- начале сороковых годов Качалов предполагал выступить с "монтажем" монологов Отелло и Яго. Артиста, по-видимому, интересовал не только контраст благородства и злодейства, честности и лукавства, но и возможность показать _г_и_б_е_л_ь_н_о_с_т_ь_ _д_о_в_е_р_ч_и_в_о_с_т_и_ Отелло, который становится жертвой коварной интриги Яго.