Ельцин

В сентябре 1996 года Ельцин, пытаясь ограничить влияние Лебедя на посту секретаря Совета безопасности, создал отдельный совещательный орган, Совет обороны, под руководством Юрия Батурина. Именно на заседании Совета обороны 22 мая 1997 года Ельцин расставил все точки над «i». Заседание, проходившее в беломраморном здании Генерального штаба на Арбатской площади, описано Батуриным и его соавторами в «Эпохе Ельцина»:

Ельцин, видимо, почти решил уволить Родионова еще до заседания. Ход совещания убедил его в правильности этого решения, а также принес неожиданные последствия для Генерального штаба [1436].

Лишившись погон, Родионов создал организацию по защите прав отставных офицеров; в 1999 году он был избран в Госдуму от КПРФ. Подобно Лебедю и Рюрикову, у него, вероятно, были поводы считать, что с ним по сути поступили несправедливо. Родионов и Самсонов (и несчастный Чечеватов) больше других имели основания для недовольства тем, как они были наказаны [1437]. Однако все они сами навлекли на себя ельцинский гнев, не разобравшись в нем и покусившись на президентские полномочия. Как говорит пословица, кот из дома — мыши в пляс. Кот вернулся, хотя и ненадолго.

Сразу после победы над Геннадием Зюгановым Ельцин попробовал пуститься в плавание по неспокойным водам культурной и символической политики. 12 июля 1996 года, во время своего вымученного выступления перед несколькими сотнями сотрудников предвыборного штаба на приеме в их честь, Ельцин поблагодарил их за помощь, в чисто свердловском стиле одарил их наручными часами и попросил не успокаиваться сейчас, когда победа одержана. Новой России, сказал он, в отличие от Российской империи и Советского Союза, недостает «национальной идеи» или «национальной идеологии», «и это плохо». Президент попросил всех подумать об этом и пообещал проверить результаты через год, сказав, что идея будет реализована им или после избрания его преемника в 2000 году [1438]. Ельцин назначил совещательный комитет, возглавляемый его помощником по политическим вопросам Георгием Сатаровым, а правительственная «Российская газета» предложила 10 млн рублей (около 2 тысяч долларов) читателю, который напишет лучший очерк на эту тему объемом около семи страниц.

Проект начал задыхаться уже на старте. Сатаров отрицал, что Ельцин хотел официально провозгласить нечто вроде советской руководящей доктрины. Нет, президент имел в виду согласованный процесс поиска идеи, которая уже существовала в умах россиян, а не внедрение такой идеи насильно: «Национальная идея — это то, что не может быть навязываемо государством, а должно исходить снизу, поэтому президент и не говорит: „Я вам дам национальную идею“, а, наоборот, просит: „Найдите ее“» [1439]. В январе 1997 года «Российская газета» присудила предварительную премию филологу из Вологодской области Гурию Судакову за очерк о «принципах русскости»; к этому времени стало ясно, что все это — не более чем упражнение в самолюбовании и нечеткой футурологии. Газета так и не определила окончательного победителя и прекратила принимать работы на конкурс в середине 1997 года. Сатаров предложил комиссии взять за образец послевоенную Германию, где экономическое чудо сопровождалось «национальным покаянием» за нацистский тоталитаризм. Лишь немногие члены комиссии согласились с ним, и было ясно, что в целом ее способность определить, что могло бы быть предметом всеобщего консенсуса в условиях очевидного раскола в обществе по многим важным вопросам, была ничуть не выше, чем у отдельно взятых Ельцина или Сатарова. Спустя год после учреждения конкурса Сатаров опубликовал антологию статей отчасти либерального, отчасти центристского толка. Затем он решил, что написано достаточно, и со временем о комиссии забыли за отсутствием потребности в ней [1440].

Ельцин, по горло занятый другими заботами, не стал вмешиваться и, когда подошел назначенный им срок, не обратил на него внимания. Вряд ли он мог извлечь какую-нибудь выгоду из этого процесса, противоречащего его собственным попыткам развенчать марксизм-ленинизм и самой концепции «пропаганды новой жизни». Свободомыслящие интеллектуалы, скептически относившиеся к идее национальной идеи, утверждали то же, что и сам Ельцин. «Нельзя искусственно культивировать и внедрять в общественное сознание то, что оно не выработало самостоятельно, — писал один из них. — Пагубность таких экспериментов продемонстрировал социалистический строй». Эта идея напомнила журналисту безалкогольную свадьбу, «когда на стол ставили минеральную воду, а под столом разливали спиртное». Если посткоммунистическая Россия и сможет выработать объединяющую идею, это произойдет не через год и не через несколько лет, а тяготы повседневной жизни не располагают людей к тому, чтобы задуматься: «Идеологии (религиозные и светские) приходят и уходят, а кушать хочется всегда» [1441]. Молчание Ельцина в этой ситуации подсказывает, что он и сам пришел к тем же выводам.

Хотя Ельцин и отказался от своей мысли о национальной идее, его по-прежнему влекло мифотворчество и сведение счетов с прошлым. Первым его официальным действием после возврата полномочий 6 ноября 1996 года стало подписание указа о переименовании праздника 7 ноября, годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, в День примирения и согласия и объявление Года примирения, который должен был длиться до следующего ноября. Указ готовили кремлевские сотрудники под руководством Анатолия Чубайса, который придерживался мнения, что разгул антикоммунизма, начавшийся в ходе избирательной кампании, следует обуздать и что сейчас более важно убедить контролируемую КПРФ Госдуму согласиться с прогрессивным законодательством по экономике, а не вести бесконечную борьбу в духе 1917 или 1991 годов. Сторонники Ельцина, которые были больше заинтересованы в политических переменах, как, например, Сатаров, выступали против переименования, но в споре проиграли [1442]. Новое название можно было истолковать как проявление плюрализма или «как абсолютно некритическое, принимающее все точки зрения на прошлое, не признающее противоречий, кроющихся в разных взглядах» [1443]. Оно было, в сущности, и тем и другим: во время второго президентского срока Ельцин сохранил прежнее двойственное отношение к вопросам истории.