Мамонты

Но в те минуты, когда я пытливо и влюбленно вглядывался в ее черты, мне иногда казалось, что она сама тоже тяготится своим не вполне свободным положением принцессы, нарядной игрушки при королевском дворе. Этим платьем на проволоке, в котором и шагу не ступить, не то, что побежать налегке. Этой пурпурной мантильей в волосах, которая мешает оглянуться. Этими нелепыми серьгами в ушах с такими же пурпурными бантами… Ах, мальчик, если б ты знал, как всё это надоело, хоть удавись!

И я верил ее искренности, хотя уже был наслышан о врожденном женском коварстве.

Моя преданность первой любви была безраздельной.

Однажды отец, уже приметивший, конечно, мою привязанность к творению Веласкеса, позвал меня в свой кабинет.

Там были люди, там было накурено, хотя он сам и не терпел табачного зелья.

На письменном столе стояли рядом два холста совершенно одинакового размера, и на них было одно и то же лицо: инфанта Маргарита во всей своей детской красе…

Меня ничуть не удивило это раздвоение личности.

В залах музея всегда было много художников-копиистов, которые, расставив колченогие мольберты, раскрыв ящики с мятыми тюбиками, держа на отлете палитры, заляпанные краской, вдохновенно повторяли сюжеты великих мастеров прошлого: кто «Спящих нимф», кто «Битого зайца», а кто посягал и на «Инфанту».

Причем это были не халтурщики, а тоже мастера своего дела, умевшие передать и сумрак потемневших от времени красок, и первоначальное их сияние, бьющее изнутри; и кракелюр, то есть трещинки слоя; и нервный бег кисти, ставящей в уголке подпись автора, не верящего даже, что он смог сотворить такое чудо…

Я часами, переминаясь с ноги на ногу, выстаивал за спинами этих копиистов, догадываясь, что и этот труд достоин уважения.

Они тоже привыкли ко мне, не гнали прочь.

И вот отец — уже ценя мой опыт, но больше уповая на детскую непосредственность и неподкупность, — зазвал меня в свой кабинет для беспристрастного суда.

Где подлинник, а где копия?

Где настоящая инфанта Маргарита, а где ее повторение? Ты можешь различить?

Я долго вглядывался в полотна, потом сказал: вот эта — настоящая.

Почему ты так решил?

Потому что у этой можно различить каждый волосок. А у этой…

Все, кто был в кабинете, расхохотались дружно.

Наверное, я угадал.

И в этот миг мою детскую душу захлестнула волна радости.

Вовсе не от того, что угадал, что отличил настоящую инфанту от поддельной.

А от того, что перенял взгляд отца — растроганный, благодарный. Такой, каким и должен быть взгляд отца, гордящегося своим сыном.

Я не забывал свою подружку и позже.

Уже в школьные годы, после третьего, что ли, класса, в летние каникулы я поехал в детский санаторий, в Крым. Не в Артек, конечно, но поблизости.

В этом санатории было полно испанских детей.

Их везли прямо из Испании, где шла гражданская война, тысячами, целыми пароходами. И сразу — в пионерский лагерь.

Мы различали их по испанским шапочкам — эдакий пирожок с кисточкой, болтающейся у самого носа. И по красным галстукам, которые они нипочем не желали снимать, даже когда купались в море — голая шея, а на ней повязан красный галстук, — очень смуглые, чернявые, темноглазые, очень бойкие ребята.

Когда приходил очередной пароход, и они спускались по трапу — кто с чемоданом, кто с котомкой, а кто и просто так, налегке, еле выскочив из-под обстрелов, из-под бомб, — когда они под гром духового оркестра, под клики приветствий, спускались по трапу, салютуя сжатыми кулаками: No pasaran! Они не пройдут! — я всё выискивал глазами среди них ту белокурую и светлоглазую девочку, которую звали Маргаритой, с которой я подружился в Киевском музее западного и восточного искусства, — где же она? Может быть, я ее просто не узнаю? Вдруг ее остригли, срезав наголо льняные локоны, чтобы в них по дороге не завелись вши?

Нас, русских мальчиков и девочек, тоже стригли наголо, когда отправляли в лагерь, тут выдавали белые панамки… А может быть, она и не попала на пароход? Там и осталась — под бомбами, под обстрелом?..

Вообще, надо заметить, что среди испанских детей, прибывающих на пароходах в Крым, было очень мало девочек.

И мальчики — ихние мальчики, смуглые, чернявые, очень бойкие — лезли к нам на веранду, где мы завтракали, обедали и ужинали, — перелезали через барьер и без лишних экивоков начинали лапать, тискать, целовать наших девочек, восклицая: «О, Светлана!», «О, Наташа!» — ведь они еще не знали ни слова по-русски, вот только эти имена…

Наши девочки были в полной растерянности. Они не знали, что им делать — то ли визжать, то ли отбиваться, то ли звать на помощь воспитательниц? Ведь это были не какие-нибудь местные урки, хулиганы, перелезшие через забор. А это были испанские дети, которых мы встречали у пароходных трапов, тоже вздымая сжатые кулачки: No pasaran! Они не пройдут!

Наши девочки, когда их лапали и тискали, просто улыбались растерянно, хихикали, опускали глаза, ведь они были маленькие, они еще не знали, как положено себя вести в подобных случаях.

Замечу, что мы, мальчишки, тоже пребывали в затруднении, не знали, что предпринять. Мы сидели за общим столом, ковыряя вилками оладьи, и делали вид, что это нас не касается. Ну, не лезть же в драку с классовыми братьями, с товарищами по борьбе! Тем более, что наши девочки даже тогда, когда вокруг еще не было столько испанцев, нас вообще не замечали, не ставили ни в грош, мы были для них мелкотой, сопляками…

Между прочим, многие из этих испанских детей так навсегда и остались в России.

Еще я часто вспоминал об инфанте Маргарите, когда началась война.

Из Харькова наш эшелон уходил тоже под бомбами. «Юнкерсы» долбили нас всю ночь и весь следующий день, пока мы не отъехали верст на триста — дотуда они не доставали. В пути я узнал, что одна из девочек, учившихся вместе со мною в классе — ее тоже звали Маргаритой, — погибла при взрыве бомбы, угодившей в вагон состава, который следовал за нами… А нашу школу в поселке Тракторного завода снесло прямым попаданием авиабомбы.

Из Харькова мы эвакуировались в Сталинград. Оттуда, когда и к Волге через год прорвались немцы, за Урал, через пустыни, через степи, опять в леса, на Алтай, в Барнаул…

Уже после войны я узнал, что примерно та же судьба досталась подружке моих детских лет, белокурой девочке, инфанте Маргарите.

Когда немцы осадили Киев, бесценное полотно Веласкеса упрятали в деревянный ящик, насовали туда древесной стружки, забили гвоздями и, впопыхах, погрузили в вагон товарняка, стоявшего под парами… Состав ушел. И лишь тогда хватились, что в спешке груз не был оформлен как следует. Что ящик с картиной не был опломбирован. Что место назначения состава не известно. Что след простыл…

А тут и Киев запылал огнем, затрясся от взрывов. В город вошли дивизии вермахта.

На какое-то время об инфанте Маргарите вообще забыли.

Где она скиталась, подобно мне, подобно другим несчастным детям? Где нашла приют в своем сиротстве? Чем перебивалась в голодную пору?..

Она нашлась в конце войны. Я слышал, будто бы она вернулась в Киев, на свое прежнее место в Музее западного и восточного искусства.

Осенью 1987 года, впервые в жизни, я побывал в Мадриде.

Первым делом, конечно, поехал в музей Прадо.

Меня интересовала «Герника» Пикассо. И я, не заглядывая в залы давних веков, прямиком направился в «Кабинете дидактико», в соседнее зданьице, где когда-то располагались учебные классы.

Охрана при входе порылась в моей сумке, изучила взглядами физию, велела пройти сквозь магнитные воротца — как давеча в аэропорту, — но во мне ничего не оказалось. И вот я у цели…

Гигантский холст был упрятан в саркофаг из пуленепробиваемого стекла. У саркофага стояли гвардейцы в лаковых черных треуголках, возложив ладони на вороненую сталь автоматов. Это не был почетный караул: здесь вполне серьезно относились к возможности террористического акта…