Дневник. Том 2

боялся, не послужит ли Порелю предлогом для отказа какая-

либо сцена из второй части. Поэтому, когда, при чтении седь

мой сцены *, его физиономия стала совсем кислой, я подумал:

«Так и есть! Он мне откажет».

Но вот чтение закончилось, и Порель попросил меня слегка

переделать сцену в «Черном шаре»; * такого рода бал, считает

он, нужно показать как бы сбоку, только один уголок зала; он

попросил также убрать седьмую сцену. «Я поставлю спек

такль, — сказал он, — поставлю и с этой картиной, если вы по

требуете, но, по-моему, она компрометирует пьесу... Учитывая

обстоятельства, при которых вы писали ее, вы должны понимать,

что все ваши враги только и ждут, как бы наброситься на вас...

Пусть же у них будет возможно меньше поводов к вам при

драться!»

Замечание Пореля насчет бала в «Черном шаре» совершенно

справедливо: сцена станет более выразительной... Что же до

седьмой сцены, — в романе это обед в Венсенском лесу, — то

она действительно опасна своим грубым комизмом, однако снять

ее — значит убрать важный кусок биографии Жермини; кроме

того, я понимал ее как сцену комическую и намеренно вставил

между двумя драматическими сценами. Но так и быть! Каждому

автору, влюбленному в свое искусство, дозволено питать на

дежду, что когда он умрет, его пьесы будут играть такими,

какими он их написал. И я согласился. <...>

Среда, 1 февраля.

Передав свою пьесу Порелю, я не могу не думать о всевоз

можных неприятностях, которые, безусловно, повлечет за собой

представление этой пьесы. Порель считал гвоздем спектакля

438

сцену обеда с семью девочками и прислуживающей им Жер-

мини Ласерте, — сцену, от которой он ждал наибольшего

успеха, — и вот в газетах напечатана заметка о том, что появ

ление на театральных подмостках актеров и актрис, не достиг

ших шестнадцатилетнего возраста, будет воспрещено.

А потом, я предчувствую, начнутся столкновения и баталии

из-за совершенной оригинальности пьесы!.. А потом я опасаюсь

обычной оглядки и трусости Пореля в работе над пьесой, вслед

за смелым решением принять ее и за отвагой первых минут.

И, право, мне очень досадно думать, что из-за споров и раз

ногласий ее могут не поставить будущей зимой; уж гораздо

лучше не держать меня целый год в ожидании, а дать мне напе

чатать ее сейчас. <...>

Среда, 15 февраля.

Получил письмо от Антуана, где он сообщает, что в будущем

сезоне будет ставить в Свободном театре «Отечество в опасно

сти», — любопытно, что как раз в эту самую минуту я вписывал

в мой «Дневник» извещение о том, что эта пьеса пойдет во Фран

цузской Комедии. <...>

Суббота, 18 февраля.

< . . . > Я испытываю к импрессионистической школе какое-то

недоверие, потому что, как мне кажется, она еще менее спо

собна почувствовать и оценить предмет искусства, каков бы он

ни был, чем школа Бугеро и Кабанеля. Для нее существует

лишь один предмет искусства: ее собственная живопись.

Воскресенье, 26 февраля.

< . . . > Роден признался мне в следующем: чтобы вещи, вы

полняемые им, полностью его удовлетворили, они с самого на

чала должны делаться во всю задуманную для них величину,

потому что именно детали, над которыми он работает в самом

конце, выявляют движение, и потому что, лишь созерцая в про

должение долгих месяцев эти эскизы — макеты будущей скульп

туры в натуральную величину, он может отдать себе отчет, в

какой степени недостает ей движения, и сообщает ей это дви

жение, отдаляя от торса руки и т. д. и т. п., словом, придавая

ей всю живость действия, всю стройность, всю воздушность —

все то, что было расплывчато и скрыто, пока он не приступал

к последним деталям работы.

439

Он рассказал мне это в связи с заказанной ему правитель

ством скульптурой «Поцелуй», которая должна быть выполнена

в мраморе, больше чем в человеческий рост, а у него не хва

тает времени, чтобы работать над ней по своему обычному ме

тоду. < . . . >

Четверг, 8 марта.

Я начинаю перебелять записи о болезни и смерти моего

брата и чувствую настоятельную потребность пойти навестить

его на кладбище <...>

Понедельник, 12 марта.

Я проснулся с такими заложенными бронхами, с таким зло

вещим хрипом в груди, что сразу бросился переписывать не

сколько оставшихся страниц «Дневника».

Готово. Я могу болеть, могу умереть — та часть «Дневника»,

которая кончается смертью моего брата, выйдет в свет.

Пятница, 6 апреля.

< . . . > Сегодня у Доде обедает Антуан. Это тонкий, строй

ный, нервический молодой человек, с чуть легкомысленным но

сом и мягкими бархатными, необыкновенно обольстительными

глазами.

Он делится со мной своими планами. Еще два года он хочет

целиком посвятить подготовке спектаклей, подобных тому, ко

торый собирается показать, — два года, пока он в совершенстве

не изучит свое дело и то основное, что нужно знать для руко

водства театром.

Затем он надеется получить от правительства зрительный

зал и субсидию, кроме того, по его расчету, у него будет шесть

сот абонентов — иначе говоря, доход в шестьдесят тысяч фран

ков; и с оборотным капиталом в сотню тысяч франков, с этим

бесплатным зрительным залом, при содействии найденных им

актеров, работающих на скромном жалованье, он станет дирек

тором театра, где будут ставить сто двадцать спектаклей в год;

на его подмостки писательская молодежь будет вываливать из

своих папок все, что сколько-нибудь похоже на драму. Ибо ка

ков бы ни был успех той или иной пьесы, она, по его замыслу,

должна идти у него не больше, как две недели, — две недели,

после чего автор получает право передать ее другому театру.

Он же лично будет по-прежнему играть на сцене и, доволь

ствуясь двенадцатью тысячами франков содержания, непре-

440

менно оставит за собой заведование литературной частью, пере

дав финансовую особому комитету.

И он стал шутить насчет того, что если предприятию хоть

немного повезет, то каждое абонированное за сто франков

кресло может дать две-три сотни франков прибыли.

Это действительно свежая, оригинальная идея, которая мо

жет быть весьма благоприятной для появления новых драмати

ческих произведений, — мысль, достойная поддержки со стороны

правительства.

Одно удовольствие слушать этого молодого Антуана, кото

рый хоть и скромно, но сознается, что многие увлечены его

идеей. По его горящим, словно у одержимого, глазам чувст

вуется, что он верит в свое дело, в этом лицедее сидит фанатик:

он уже обратил в свою веру отца, старого служащего Газовой

компании, где служил и сам Антуан, поначалу совершенно

враждебного его театральным опытам.

Пятница, 20 апреля.

< . . . > Не нужно забывать, что в былые времена вся выдумка,

все творческие способности, вся фантазия человечества прояв

ляли себя только в поэзии... Ныне существуют еще стихоплеты,

но нет поэтов, ибо все — и сила выдумки, и творческие способ

ности, и фантазия — в настоящее время отдано прозе.

Вторник, 24 апреля.

Сегодня вечером я, к счастью, один; сижу, пью водку, а пе

редо мной желтая афиша. Она гласит:

Третий и последний том Дневника Гонкуров.

Том из собрания Шарпантье. Цена 3 фр. 50 сант.

Это мой последний том, завершение моей творческой лите

ратурной жизни, и я смотрю на афишу с каким-то смешанным

чувством грусти и радости освобождения.