Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Простите, что с таким опозданием отвечаю. Пытаюсь работать!

Дорогой Алексей Иванович.

Весть о Вашей победе на фронте 4-ого тома была единственной приятной вестью за последние месяцы. От души поздравляю Вас, читателей Ваших, себя.

Спасибо за 3-ий том. По вечерам, минут 10–15, читаю. (Трудно глазам и сердцу: шрифт! вес!) Как хороши «Кожаные перчатки», «Спички», «Настенька» — не говоря уж о старых моих любимцах: «Маринке», «На ялике»… (Я когда-то о двух этих рассказах писала, но что сделалось с моей писаниной — не помню…) Помню, что «На ялике» сравнивала я с некрасовским «Ну, мертвая! — крикнул малюточка басом» и пр…

А читая Вашу «Соловьевку» [762], вспомнила, как я один раз навещала Вас — пришла вместе с Ваней. Было лето; помню деревья и как Вы провожали нас до ворот. Знаете, что сказал мне Ваня за воротами? «Непонятно, почему Алексей Иванович остается здесь, а я ухожу домой. Нам с ним следовало бы поменяться»… А знаете ли Вы, что на свете уже 2 года живет новый Ваня Халтурин? У Талика пять взрослых дочерей, трое внуков, и, вот, два года назад, родился — от новой жены — сын… Ваничка.

О даче ничего толком не могу сказать, ничего никто не понимает. Неделю назад мы получили повестку с известием, что выселение (т. е. «судебный исполнитель» и милиция) назначено на 22/1. В тот же день (когда пришла повестка) позвонили нам из Литфонда с просьбой считать сей документ недействительным… Так. А пока дело затребовано Прокуратурой РСФСР. Общество по охране памятников и многие граждане продолжают слать письма и телеграммы, а также обивать пороги инстанций. А также ломиться к нам в дом, не пугаясь морозов.

Я мало работаю и много лежу. Милую снежную зиму вижу только из окна — и то счастье: снег! ветви в снегу! Заборы в снегу!

PS. От Самойлова — ни звука. Говорят, он в депрессии.

Дорогая Лидочка!

Очень давно не писал Вам. Не мог. Было худо и с Машей и со мной. Одно с другим связано.

Дня четыре назад снова стал вопрос о госпитализации Маши. Она этого не знает. Все вокруг, включая Александру Ивановну, говорят — нужно. И, мол, прежде всего для меня. Себя я, видите ли, должен пожалеть, поберечь — ради той же Маши. А я уже четыре ночи не сплю.

Этот вопрос ставился и при жизни Элико. Ответ у нее был один:

— Только через мой труп.

Мы оба знали, какой травмой, каким ужасом оказалось для Маши пребывание в бехтеревском институте. Пишу это и не знаю, зачем. Сердце сжимается.

Хотел ведь написать о другом. Хотел спросить, где Вы вспоминаете разговор с Тусей о бессмертии души? Ее слова о том, что бессмертие души надо «заработать». Что Пушкин, например, его заработал.

Я не ошибаюсь, или это мне мои с нею старые-престарые разговоры вспоминаются? Если она говорила о Пушкине и Вам, то не скажете ли Вы, КАК Вы поняли эти ее слова? Почему Пушкин, а не Гоголь, не Достоевский, не Толстой?

Мне важно знать, как ВЫ понимаете это?

Дорогой Алексей Иванович.

Все, что Вы пишете о себе и Маше, — потрясает. Поэтому молчу, молчу, советов не даю. Не сомневаюсь, что друзья Ваши дают Вам свои советы от самого доброго сердца, напрягая разум, но — понимаю, что тут никто не советчик. Тут — только Вы — один Вы — наедине с собою — Вы один можете решить.

По праву наибольшей боли.

_____________________

Вы спрашиваете, что говорила Тамара Григорьевна о бессмертии души? Она говорила так: «люди, воспитавшие себя на земле, вполне бессмертны. Вот, например: Пушкин, Толстой»…

(Достоевского не назвала, и Гоголя тоже нет, но ведь она говорила: «например».) Я сказала: «То есть, их бессмертие — в нашей памяти о них, вообще в памяти потомков?» — «Нет, не только, — ответила Т. Г. — Более материализованно».

Что это значит — я не поняла.

_____________________

После полугодового молчания, получила я, наконец, письмо от Д. С. <Самойлова>. Я тоже молчала, чуя, что в этом эпистолярном перерыве не содержится обиды или забвения, а просто человек не всегда письмоспособен. Письмо трагическое, хотя и не без иронии относительно себя самого. Объективно же дело обстоит так: у него, как он пишет, была «по-научному — депрессия», а «попросту не могу привыкнуть к старости». Затем ремонт, который тянется без конца и съел все деньги… В Москве у него мама, и ей 90 лет… [763] Пишет он правильно, что можно было бы примириться со старостью, получив взамен «покой», но покоя нет, а надо «работать, зарабатывать» [764].

Жаль мне его очень: хороший поэт. Да и человек он не худой, нисколько, — однако ему всегда хотелось жить полегче, жить на всех парах, не думать о болезнях, не бросать пить, и чтобы пустые люди крутились вокруг, и побольше людей… А сейчас вот неотступно «не возмездие, а последствия», как писал Герцен.

_____________________

С дачей так: дело все еще в обл. прокуратуре, ответа пока нет. А 13/II в «Лит. Газете» было напечатано интервью с т. Кешоковым и там, прямо и косвенно, дается ответ всем, кто заступался за дачу Пастернака и К. И. [765] Легко опровергнуть каждую его фразу, да ведь не напечатают.

Дорогой Алексей Иванович.

Люша просит передать Вам, что она написала свое письмо раньше, чем получила Ваше. Благодарит.

Чувствует себя лучше [766].

Я бываю у Люши раз в неделю, минут по 20. О судьбе дома, о суде и пр. она не говорит — очень демонстративно НЕ — и я молчу. Я понимаю: она понимает, что сломал ей позвоночник — дом.

На основании больничной справки нам дана отсрочка. Формулировка очень странная: «отсрочка исполнения вплоть до конца пребывания больной в лечебном учреждении; не позднее 15 апреля». Из больницы Люшу выпишут недели через 2, но бюллетень закроют месяцев через 8. Она и дома должна будет долго лежать; будет понемногу ходить и стоять, но не сидеть. Так что ни о каком выселении и речи быть не может — если соблюдать закон.

Гуманнее организации, чем наш Литературный Фонд, я не видывала. И зачем только основали его Дружинин, Тургенев и Григорович.

На даче снег — тает снег — надо спасать крышу и балконы от снега. Надеемся на помощь не Литфонда.

Дорогая Лидочка!

Спасибо, что написали подробно о Люше. Люшино письмо я тоже получил, оценил ее героизм, но отвечать сразу не стал, чтобы не изнурять ответными письмами.

То, что происходит с дачей (отсрочка до выздоровления, но не позже 15 апреля), — уже не вызывает ни усмешки, ни ужаса. Надо надеяться, что формальность будет соблюдена и что 8 месяцев в резерве есть. А за это время, дай Бог, прояснится что-нибудь в сферах. Может быть, возникнет ситуация, при которой можно будет думать о новом письме. Только оно должно быть совсем короткое, на одну-полторы страницы. Предыдущее письмо загубили, мне думается, его размеры. Адресат читать его не мог, ему докладывал референт.

PS. Знаете ли Вы, что в прошлую пятницу умер Вл. Ник. Орлов, первый муж Элико. Умер в реанимации, десять дней находился без сознания. Похоронили его на Литературных мостках, недалеко от могилы Блока, для которого он много сделал. А болезнь у него была такая же мучительная, как и у Блока.