Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

В 59 г., в Малеевке, М. С. познакомилась с Т. Г. и они стали друзьями. Но в 60 году Т. Г. уже скончалась, а М. С. умерла тою же болезнью через 20 лет. Я навешала М. С. в больнице, потом дома… В последний раз — за день до смерти. Выхаживали ее — дочь, Ариша, и Ника Глен.

Да, М. С., ко всему прочему, была отличной пушкинисткой, совершала открытия. Это тоже роднило ее с А. А.

У М. С., бедняги, был роман с А. А. Фадеевым. (Ему посвящены многие ее стихи, в том числе и знаменитое «Назначь мне свиданье» и потом о могиле — то, где она целует уже землю сырую, а не седую голову [744].) Она до конца своей жизни была предана его памяти и никому не позволяла говорить о нем дурно.

_____________________

С дачей так: Люша хлопочет о «предоставлении отсрочки». Только и всего. Т. е. чтоб еще не приходил судебный исполнитель с милицией. Дадут ли отсрочку? И какую?

А пока что — люди приходят по субботам — человек 50, по воскресеньям — по 100. В последнее воскресенье четверо экскурсоводов провели 14 экскурсий. Приходят все с цветами. Уходя говорят: «А вы не бойтесь, этого не может быть».

Дорогая Лидочка!

Для меня поразительным открытием было то, что Вы написали о Марии Сергеевне и Александре Александровиче.

По-другому зазвучали многие стихи ее.

И мандельштамовские.

_____________________

Леонид Петрович показал мне то место в Вашем письме к нему (от сентября прошлого года), где Вы пишете об Эл и ко. Как вы хорошо написали… «Нарядная самоотверженность»! Для тех, кто знал и понимал сущность Элико, это не прозвучит парадоксом. Несоединимое соединялось в ней.

_____________________

О нашем с Вами знакомстве. Мне кажется, Вы ошибаетесь. Я раньше познакомился с Вами, а у Вас с Тамарой Григорьевной. У меня где-то записано, какой старой, 25-летней и вульгарной показалась она мне, сидящая на столе в Вашей комнате где-то в районе Литейного и Бассейной. Вы запамятовали, что были редактором моих «Часов».

А с Т. Г. мы подружились значительно позже. Впрочем, не так поздно. Еще стояли и Знаменская, и Козьмодемьянская, и Греческая церкви…

Дорогой Алексей Иванович. Сижу у себя в комнате в Переделкине у открытого окна; сухо, тепло, не жарко; передо мною — пышная зелень, цветущие флоксы и кленовая аллея, посаженная К. И. За стеною слышу: Люша ведет экскурсию (шестую сегодня; сегодня суббота, и потому только шесть). На Люшу же обрушилась из Минска срочная корректура «Современников». Вот кончится экскурсия, она пойдет на кладбище убирать могилу, потом вернется и начнет мыть крыльцо и лестницу… Где-то в промежутке: юристка, очередная жалоба и подготовка к докладу на конференции химиков в Ленинграде. А ведь то, что происходит в доме сейчас: дом цел и ухожен, люди приходят с цветами и любовью; это счастье. Будущее дома отнюдь не таково.

Заметили ли Вы в книжке Марии Сергеевны одно стихотворение с посвящением: В. А.? Это — В. Адмони. М. С. была долгие годы дружна с ним и с Тамарой Исааковной [745]. После смерти Т. И. они постоянно встречались с Владимиром Григорьевичем — и вот посвятила строки — ему и его горю.

Читали ли Вы в «Неве», в № 1, Л. Я. Гинзбург «Записки блокадного человека». Мне эта вещь — эта проза — показалась замечательной. А как — Вам?

Дорогой Алексей Иванович.

Получила Ваше письмо об Александре Иосифовне. Вы перечисляете дурные ее слова, гадкие поступки, пишете, что много раз были накануне разрыва с ней… Пишете, что вряд ли все же дойдете до окончательного с нею разрыва.

Ох, милый друг, как это мне все понятно.

На следующее утро я получила от Александры Иосифовны необычайно ласковое, задушевное, доброе письмецо. Оно начинается так: «давно я не слышала твоего голоса, давно не видела почерка». И дальше — расспросы о доме, о Люше, о моем здоровье.

Ласковость вызвана тем, что Шура знает: мы с нею опять накануне полного разрыва, — пожалуй, никогда еще не были на такой грозной черте. И решать в данном случае — извинить ли ее и на этот раз — или нет, ни за что, никогда — решать буду я.

Вы пишете: «На одной жалости отношения не построишь». Это верно. Но и меня — и, наверное, и Вас — удерживает от последнего шага не одна лишь жалость. Но и память. Светлая и добрая. Из-за Шуриных плечей — лица Т. Г. и С. Я. И наша общая «окопная дружба». И Зоя. И два Сережи [746]. И Митя. И горы провороченного вместе бессонного бескорыстного труда. И сколько пережитого вместе горя. Ведь я два десятилетия считала Шуру сестрой. Ведь она меня столько раз выручала — как самый надежный, самый энергический друг… Когда я, в одно зимнее утро, взяла за руку маленькую Люшу и ушла от Ц. С. [747] — ушла «в никуда» — Шура — приняла меня и Люшу в тогдашней своей 12-метровой комнатушке: мне отдала свой диван, Люша спала на сдвинутых стульях, а она — на тюфяке, на полу… Вот Вы пишете о ее ссоре с Т. Г., затеянной ею, Шурой, по совершенно вздорной причине. Да, так. Но ведь до этого Т. Г. изо всех нас ближе всех к ней, к Шуре; ведь они были не только друзья, но и соавторы; Шура была ближайшим другом Т. Г., ближайшим сотрудником… Ссора их длилась месяца 2, а до этого — Институтская дружба (4 года); редакционная — лет 10; еще один общий несчастный год: совместно пережитая блокада; вместе — в Москву; вместе, возле С. Я., военный и послевоенный период. А потом — это перед моими глазами, это я вижу, мы вместе с Шурой стоим у Тусиной смертной постели; Тусины судороги; Тусин последний вздох — при нас… И сразу от этой постели — вместе ко мне: по требованию С. Я. немедленно писать некролог: Твардовский обещал, если напишем сразу, некролог поместят в первом же № «Лит. Газеты» (для С. Я. это важно!). И похороны. Когда гроб опускается в черную бездну, Шура плачет, положив голову ко мне на плечо. У меня пальто мокро от ее слез.

А потом — Шура подолгу живет у меня и мы вместе — в больницу к Любовь Эммануиловне [748], потом вместе — на Метростроевскую.

Вот это вместе, вот это «долгих лет нескончаемой ночи страшной памятью сердце полно» [749], — вот это и удерживает меня от разрыва.

После смерти Т. Г. — разве мы не вместе разбирали ее бумаги в сияющем прекрасном бюро, за которым столько вместе трудились? Бюро было перевезено к С. Я., по его просьбе, и мы с Александрой Иосифовной привели его в прежний Тусин вид: медный Будда, подаренный ей Иосифом Израилевичем [750], фотографии родителей… Еще до смерти С. Я., Розалия Ивановна, пользуясь его слепотой, стала сваливать туда старые газеты и все разрушила, и это была наша с Шурой общая боль… Правда, после смерти С. Я. Элик отдал нам Тусины бумаги и фотографии, и мы разделили их (как и многие Тусины вещи) между нами тремя: Шуре, Зое, мне.

Вот кто и что для меня Шура. И вот почему, уже более лет этак 15-ти, я все уклоняюсь, уклоняюсь от разрыва, замазываю, залечиваю, фальшивлю, делаю вид… Но сейчас я уже не смею, не могу, не должна, сейчас уже вступает в силу другой долг — долг чести — и, набравшись сил, я прекращу и свое молчание, и свою уклончивость. Она потеряет возможность делать вид, что ей непонятно, почему это она давно не слышала моего голоса, не видела почерка…