Оставшиеся в тени

(Перевод Б. Слуцкого)

Духом изничтожения, истребления и выковыривания лжи из всех ее щелей и укрытий дышит и пьеса «Жизнь Галилея», начиная с «датской» ее редакции.

Однако истина всегда конкретна, в том числе и в философии отстаивания ее самой, полагал Брехт. Нельзя упускать из виду особенностей исторического момента. Победит тот, кто переживет. Одолеет та армия, которая в трудных условиях временного отступления сохранит наибольшее количество боеспособных штыков.

К обходным маневрам — лукавому царедворству, увиливанию от кредиторов, заискиванию перед власть имущими, а подчас и к дерзкому надувательству высокопоставленных профанов — не раз вынужден прибегать и герой пьесы великий ученый Галилей — для того, чтобы сыскать средства на продолжение научных исследований, отстоять добытую истину от толп ненавистников и шире рассеять по жизни семена новых воззрений.

Всякое притворство ему не по нутру, как горчайшее из лекарств. Но пойди откопай другую возможность — скорей околеешь. И он с веселым вызовом глотает эти пилюли судьбы. В слишком дикие и противоестественные обстоятельства поставило его время!

Хитрость как средство борьбы за распространение истины в таких условиях тоже нельзя скидывать со счета…

Именно Галилею принадлежит нравственный постулат, который повторяет затем его ученик Андреа: «Когда имеешь дело с препятствиями, то кратчайшим расстоянием между двумя точками может оказаться кривая».

Особенно сильно был развит этот мотив в «датской» редакции. Даже само вынужденное отречение героя подавалось тут как ловкая обманная хитрость.

Известно историческое предание о том, будто отрекшийся Галилей, выходя из судилища инквизиции, воскликнул: «А все-таки она вертится!..» Это давало право на различные художественно-смысловые прочтения самого «отречения».

Вынужденный отказ ученого от своих взглядов мог быть и тактическим ходом. Так подавалось это событие в «датской» редакции пьесы. С помощью тогдашнего финала драматург стремился найти смысловой переход от случая исключительного к общему этическому принципу, отвечавшему характеру исторического момента.

Объяснения такой трактовки кульминационного события пьесы приводились в научно-критической литературе.

«В первой редакции, — отмечал известный советский исследователь И. Фрадкин, — Галилей является носителем положительного примера. Изображая его, Брехт имел в виду сложную и подчас хитроумную тактику, к которой приходится прибегать борцам-подпольщикам (в частности, антифашистам в Третьей империи) для того, чтобы донести слово правды до народа: приходится маскироваться, таиться, показной лояльностью и законопослушанием вводить власти предержащие в заблуждение. Эта подразумеваемая, подспудная параллель проливала совсем иной свет на поведение Галилея; его отречение было не позорной капитуляцией, а лишь искусным маневром. Усыпив бдительность инквизиции, Галилей тайно продолжал свои научные исследования в прежнем направлении» (см. в кн.: Бертольт Брехт. Стихотворения. Рассказы. Пьесы. М., «Худож. лит.», 1972, с. 804).

Среди героев мировой литературы, которых выделял Брехт, были два, пожалуй, особенно им любимых — Дон Кихот и бравый солдат Швейк.

Фигурально говоря, в «датской» редакции драматург отдает явное предпочтение Швейку перед Дон Кихотом. Применительно к данному случаю в тогдашней исторической ситуации первый кажется ему в целом и более жизнеспособным, и полезным для практики происходящей борьбы. Хотя л» лшь в той мере и в тех пределах, разумеется, в каких в придуривающемся и кривляющемся Швейке сидит и проявляет себя все тот же неукротимый и пламенный Дон-Кихот, борец за идею.

В специальной главе «Исторический Галилей и жизнь и работа Брехта» да и в других местах книги обсуждает некоторые проблемы автобиографизма пьесы Эрнст Шумахер.

Он справедливо указывает, что к личности Галилея писатель относился «совсем по-иному, чем к другим историческим героям, которых вывел в своей драматургии, к таким, скажем, как к Эдуарду Второму английскому, великому Цезарю, полководцу Лукуллу, но также и к героям Парижской Коммуны, и Эйнштейну. В историческом образе Галилея больше содержалось той субъективности, которая пленяла или объединяла с ним Брехта, чем в других названных исторических личностях» (Ernst Schumacher. «Bertolt Brechts «Leben des Galilei» und andere Stücke». Henschelverlag. Berlin, 1965, S. 347.)

Исследователь перечисляет и раскрывает подробно черты переклички в духовном, нравственном и интеллектуальном облике, роднящие автора и персонажа. Их много. Помимо воинствующего антидеспотизма и плебейского демократизма, о чем уже шла речь, это смелость и самобытность мышления, отсутствие веры в авторитеты, которые якобы представляют собой «истины в последней инстанции», цельный философский интеллектуализм оригинального склада, ощущение особой предназначенности и миссии в сфере своей деятельности на пороге новой эпохи и т. д. Вплоть даже до созвучий задач чисто профессиональных: подобно тому, как «Галилей должен был ниспровергнуть скалу Аристотеля, чтобы достигнуть источников науки, Брехт видит свою задачу в том, чтобы ликвидировать аристотелевскую теорию драмы и заменить ее новой, покоящейся на материалистической диалектике, и соответствующей драматургией и театром…». (Ernst Schumacher. «Bertolt Brechts «Leben des Galilei» und andere Stücke», S. 348).

Касается автор книги и черт психологического сходства натур, близости отдельных эпизодов житейских биографий и личных судеб, а также совпадений некоторых правил жизненного поведения драматурга и персонажа. В том числе известного тактического лукавства, так или иначе присущего им обоим.

«Когда Брехт создавал таким образом драматургический портрет Галилея, — пишет исследователь, — то он избирал черты исторической личности, с которыми родственны были его собственные. К этим чертам спокойно присовокупить можно также хитрость и лукавство, которые, как изложено в главе «Восстановление правды», Брехт считал не излишним оружием в эпоху угнетения и какое он, живя в «мрачные времена», должен был применять и пользоваться им еще более умело и в широких размерах, чем исторический Галилей» (Там же, S. 349–350).

Такие дополнительные уточнения автобиографических свойств пьесы открывает обращение к научной литературе.

«Датская» редакция «Жизни Галилея» отличается от того текста, который знаком ныне читательской и зрительской аудитории во всем мире.

За канонический печатный текст на немецком и русском языках принята вторая редакция, созданная Брехтом в 1945–1946 годах во время совместной работы с актером Чарлзом Лафтоном, готовившимся исполнить роль Галилея на американской сцене.

Таким образом, пьеса, написанная на порыве, в три недели, своей полной завершенности ждала еще долгие годы.

По многим признакам можно сказать, что это было любимое произведение писателя. Хотя сам Брехт, возможно, и поморщился бы тут — он не выносил сентиментальных характеристик в творчестве.

Во всяком случае это была такая пьеса («такое детище»!), над которой автор не переставал раздумывать, печатно и устно комментировать и истолковывать ее, а подчас искать и дальнейших текстовых совершенствований от момента ее создания и до последних дней собственной жизни (режиссерские купюры и частные уточнения делались Брехтом при репетициях пьесы в театре «Берлинер ансамбль» в 1955–1956 годах).

Если сопоставлять исходный вариант с окончательным, то общий итог можно было бы определить так.

Дальнейшая работа над «Жизнью Галилея» выразилась даже не в столь больших количественных переделках текста, сколько в иной расстановке ряда смысловых и оценочных акцентов, в перемене некоторых решающих трактовок.

В целом словно бы еще строже выверены были мерила этического идеала («весы истории»!), еще более повышен счет нравственной ответственности, которую налагает человечество, эпоха и сам автор на выдающуюся личность за ход свершающихся вокруг событий.

В главном персонаже отчетливей проявлены были не только полюс притяжения, но и полюс отталкивания. Он стал фигурой более сложной и противоречивой.