Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

— Обвинений новых никаких, — сказал он. — Все те же, что были при первом аресте. Увозят для допросов в Сыктывкар. Из другой камеры получил записку от Толубенко. Пишет, что новых обвинений тоже не предъявили. Сказали: вышлют в Сибирь на пожизненное поселение.

«Обвинения те же. Новых не предъявляют!» И человек опять в тюрьме.

Таких, которые отказались бы верить в то, что отсидевших по приговору десять лет арестовывают вторично, все за то же — «ни за что», не было. Опытом своим поверили: «Так было, так есть и будет».

В Сыктывкаре арестовали Миру Гальперн. Следом за ней — ее мужа Алексея Линкевича. В Курске отыскали и вторично арестовали Тамару Цулукидзе. Страх ареста и ссылки снова повис над нами на все двадцать четыре часа в сутки. Заготовляли сухари. Ждали.

Нет, то был не тридцать седьмой год! Шел пятидесятый! Было чуть тише. Добивали уже не таких в расцвете сил, какими были в тридцать седьмом, а недобитых. Обирали обобранных и, как в той притче о податях, уже не плакали. Смеялись. Во всяком случае, пытались.

— 0-ля-ля! На сегодня мы, кажется, живы! — приговаривала приятельница-француженка каждый вечер. Остроумный человек Лев Фруг шутил:

— Гадаете, по какому принципу забирают, голубчики? Без оных! Давайте-ка лучше купим сами билет до Красноярска. Заявимся к властям: вот, мол, прибыли! И столыпинский не понадобится!

Из Усть-Куломского театра вернулись уволенные оттуда Хелла Фришер и китаец Шань. Шань чудом устроился в Сыктывкарский театр кукол. Румын Тарно, занимавший должность фармацевта при железнодорожной поликлинике на станции Микунь, устроил в амбулаторию сестрой-хозяйкой Хеллу. Оба стали усиленно хлопотать о месте для меня. И «интернациональные» связи выручили.

Меня вызвали на переговоры, вызвали как раз в тот момент, когда Колюшку наконец положили в цолповский стационар.

Микунь, где находилась поликлиника, отстоял от Княж-Погоста на сто километров. Уезжать в момент, коща Коля так остро нуждался в помощи, казалось немыслимым. Но поддерживать его при туберкулезе желез надо было хотя бы усиленным питанием. Для этого требовался заработок. В Микуни же главврач пообещал взять меня санитаркой.

— Оклад триста рублей. Жилья нет. И не обещаю. Через пару месяцев смогу вас перевести на должность медстатистика.

Я согласилась.

Хеллу приютили супруги Шпаковы. В двухкомнатной квартире большую занимали они, маленькую — геолог. Хелла спала в кухне на полу слева. Мне положили матрац справа.

Теперь Колюшка мог за меня не волноваться.

«Работаю. Живу в тепле и уюте. Со мной все устроилось. Главная забота у нас одна: твое здоровье! И еще раз оно! Я и лекарства тебе здесь смогу доставать, какие понадобятся!»

В самом деле, добрый аптекарь Тарно обещал выписывать все, что будет нужно. Как работник железнодорожной поликлиники я получила бесплатный проездной билет до Княж-Погоста. Накануне выходного дня мчалась туда. Ночевала у Клавы. Искала встреч с кем-либо из зоны: чтобы передать в лазарет еду, разузнать о Колюшкином здоровье.

Я укоряла его за то, что он не ответил матери. Колюшка обещал, но… оттягивал. И вдруг, как смерч, — письмо правды. Я читала и не верила написанному:

«Мне очено плохо, Том! Я не могу тебе не сказать этого. Жалко, что ты уже сообщила маме о моем существовании. Может, и не надо было тревожить затянувшиеся раны. Какая ей, уже старенькой, больной и одинокой, польза от меня? Вот человек, поистине проживший жизнь в беспросветной бедности и ежедневном горе. Мой родной, прости за это письмо. Я долго не находил в себе сил написать его таким. Но все несу к тебе. Мне очень тяжело. И не только сегодня, но и вчера, позавчера. Опухоли остались прежними… появилась температура».

В Княж-Погосте я разыскала адрес лагерного врача. Незнакомая женщина-врач приняла враждебно. Я просила выслушать меня, сделать для Колюшки и положенное и невозможное, подсказать, какие нужны лекарства. «Ему только тридцать два года! Он талантлив! Добр! Красив! Прошел войну. Наша любовь победила лагерь. Я нашла его мать. После десяти лет мать обрела сына. Его необходимо поставить на ноги. Умоляю вас…»

Постепенно она оттаяла.

— У него туберкулез желез. Неприятно. Но… ничего. Могу отправить его на туберкулезную колонну.

— Нет. Этого недостаточно. Нужен консилиум, — смелела я. Мне казалось, что я сумею уговорить княж-погостских светил посмотреть Колюшку.

— Разрешите! Я сама их упрошу! Согласитесь только допустить их для консилиума! Не обижайтесь!

— Хорошо, — кивнула она. — Все равно, они только подтвердят мой диагноз. И в зону пройти им будет непросто.

Это я понимала. Но там, за забором, изнемогал Коля. Если он написал «мне плохо», значит, ему было невыносимо худо.

Лично я знала из «светил» только доктора Перельмана. С врачами Ланда и Абрахамом знакома не была. Ланда, в прошлом известный профессор, выйдя из лагеря, жил в общежитии-развалюхе, где обитал и Симон. Вечерами они играли в шахматы. Симон помог его уговорить. Доктора Абрахама упросить помогли другие знакомые.

Третий отдел СЖДЛ не дал согласия показать больного заключенного вольным врачам. Уговорили сами врачи: «Редкий случай! Сделайте исключение!»

Посмотрев Колю, врачи потребовали повторить все анализы. Почувствовав, что он не брошен на произвол судьбы. Колюшка оживился. Письма стали более уверенными: «Лучше! Боли отступили. Только температура еще держится. Мне лучше!..»

Значит, опухоль, температура. И… боли?

Я вспомнила, как Колюшка забыл на сцене текст рассказа, вспомнила и Одно его «нечеловеческое» признание. Он никогда не рассказывал про немецкие концлагеря. Только однажды вскользь обронил: «…кое-кого из нас там облучали...»

Я обходила каждого из скупых на ответы врачей отдельно.

— Подождите. Сделали посев. Недели через две станет все ясно.

Вопреки чутью и страху, я еще надеялась на Колюшкино выздоровление, как в Микунь нарочным привезли письмо от Симона:

«Родная моя, бесконечно родная мне голубка! Все, о чем мы говорили, сделано. Сегодня у Коли был Перельман. Диагноз его страшный — туберкулезный менингит. Завтра повторно будет Абрахам. Решили, что он нужнее, чем Ланда. Видел я и говорил с Ирин. Григ. Плохо, родненькая моя, очень плохо с Николаем. Состояние его чрезвычайно тяжелое. Выдержит ли несчастный наш друг, неизбывными муками своими ставший для нас одинаково близким и дорогим? Будем надеяться, что выдержит. Да найдутся в вас, родная моя, силы пережить жестокие, страшные и неумолимые удары судьбы, ожидающие вас впереди.

Крепко жму вашу руку, обнимаю Вас, неутешную в великой скорби Вашей. Симон».

Примчавшись тут же в Княж-Погост, я снова пошла «по домам» врачей. Доктор Абрахам, не пряча глаза, сказал: «Это лимфогранулематоз». Доктор Ланда подтвердил худшее: «У него лимфосаркома». Добавил: «Преступно было делать кварц!»

Ни один, ни другой не обещали Колюшке жизнь.

Колюшка верил в выздоровление. Страстно хотел жить.

«..А теперь, любимая, честное слово, температура утром сегодня — 36, вечером — 36,9. Сейчас, когда пишу, кажется, выше, но это от грелки. Глотаю сульфидин. Чертовски болит и мутит голову. Сегодня всю спину покалывает иглами, так называемая невралгия… но, главное, завтра с утра начинают колоть пенициллин каждые три часа… Все силы кладу на то, чтобы скорее и по-настоящему быть здоровым…»

Плохо помню, как и что я выполняла на работе. Были ежедневные поездки в Княж-Погост, добывание для Колюшки чего-то из лекарств, еды.

Три лазаретных барака находились на северной стороне ЦОЛПа.

— Добейся, чтобы тебя положили в тот, что стоит первым у забора, — просила я Колюшку в письмах.

Именно он находился против Клавиного дома. Я брала в руки гвозди, молоток и, под видом того, что чиню тес или трубу, забиралась на крышу. Оттуда можно было разглядеть не только окна его палаты и постель, но и его самого.