Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Кто-то на земле помнил названия моих любимых пирожных? От этого тоже судорога прошла по сердцу.

Как и у Давида, в их уютной квартире все было на прежних местах. Те же матовые колпаки со стеклянными воланами на настенных лампах, люстра из розового стекла над круглым столом. Белые стулья и кресла. Жардиньерки. Книжные полки. Мне представлялось, что все книги в блокаду были сожжены, все стеклянное побито. Как хорошо, что именно этот дом с иконами и книгами не разорен и напоминает о целостном мире. Вон мой любимый Владимир Соловьев в старинном издании.

— А «Семья Горбатовых»? Сохранилась? А Кржижановская?

— На месте.

— Расскажи про себя, Ниночка.

— Замужем. Но развожусь.

— Почему? Кто он?

— Химик… А почему? В двух словах не расскажешь. Он против церкви. А мы с мамочкой верим в Бога.

— Кто из прежних знакомых остался в Ленинграде?

— Лиза здесь. Кирилла-белого убили на фронте, — сообщила Ниночка. — Нюру тоже убили.

— Какую Нюру?

— Амосову. Ах да, ты же ее не знала. Это моя подруга по военной поре.

У меня было точно такое же чувство: хотелось говорить о своих северных друзьях как об общих.

— А Боря Магаршак, Илья Грановский, Ной Левин живы? — допытывалась я. — Ася Чижикова здесь?

— Не встречала. Не знаю. Видела Владимира Д. Военврач. Спрашивал о тебе… А у тебя все такие же волосы. Глаза стали другие.

Я дала себе зарок не спрашивать про Роксану и про другую — «Норд», что доносили на меня. Об этом когда-нибудь. Не сейчас, но помимо желания, с остановившимся сердцем все-таки задала вопрос:

— А Роксану встречали?

— Здесь эта страхолюдина! Здесь… — бросила не Нина, а Нина Александровна. — Так хочется спросить тебя обо всем, а боюсь притрагиваться. Вдруг причиню тебе боль? — не выдержала она.

— Спрашивайте. Не бойтесь. Сейчас болит самое-самое давнее. А все «то», что случилось после, как будто было не со мной, с кем-то.

И Нина Александровна не спросила, а с неожиданной прямолинейностью выложила:

— Да ты не думай, я к тебе в душу не лезу. Но жизнь-то сгубили! Жизни-то нет! Кто ты теперь? Ни жена. Ни мать. Ни города у тебя. Ни крыши. Институт не дали закончить. Думать о тебе — и то страх один! Представляю, как ты их ненавидишь!

— …Ненавижу? Кого?

Переспросила напрасно. Все поняла… Только, как в физическом недостатке, было бы стыдно признаться, что ненависти в тот момент не ощущала. Была еще на дне колодца. Не успела отодвинуть пережитое. Я только тайно про себя знала, отлично знала: когда выкарабкаюсь, меня охватит чувство большее, чем ненависть.

Ленинградские встречи невольно втягивали в свои люки, вовлекали в отсеченный войной и тюрьмой мир юности, бередили душу. Меня встречали запасами тепла, любви и памяти. Плакала моя тетя Мария, рылась в вещах, чтобы мне что-то подарить. Услышав мой голос по телефону, художница-опекунша Лили закричала:

— Где вы? Где? Я сейчас же схвачу такси и приеду! Или вы ко мне. Я встану перед вами на колени. Это я уговорила вас, я подтолкнула уехать тогда во Фрунзе. Я! — захлебывалась она. — Если бы вы не послушались меня, всего этого кошмара не случилось бы.

Я разубеждала:

— Случилось бы. Точно так же!

Она отказывалась это понимать.

Иные признания не только трогали до глубины души, но и что-то возвращали. Лиза, которую я нашла по адресу, данному Ниночкой, горько заплакала, то и дело вскакивая:

— Поешь! Полежи! Отдохни! Прими ванну! Сяду против тебя. Хочу на тебя насмотреться. И потом:

— Знаешь, Тома, когда начался голод, я думала об одном, только одна мысль точила мозг и душу: как добраться до Томы? Я больше ни о чем не могла думать. Даже когда нас погрузили в поезд, повезли в Биробиджан, я думала: выскочу, пересяду. Только к тебе, чтоб рядом с тобой перебыть этот ужас!

О настоящем меня спрашивали мимоходом, особенно не вникая. Жива? И слава Богу! Никто не знал, как со мной обходиться, каким образом следует осваивать мои арест и лагерь. Еще не остывшие от своего военного несчастья, люди чему-то сочувствовали, но тяготели к выздоровлению, а не к болезни.

Мне оставалось отвезти письмо сестре интинского пианиста. Времени было в обрез. Днем я ее дома не застала. Вторично мы с Валечкой приехали к ней в одиннадцать часов вечера. Дверь открыла соседка:

— М-ль? Вон та комната, третья по коридору.

Я постучала. Молчание. Еще. И еще. И еще раз. Не отвечали. Тогда — в последний. За дверью взорвался женский голос:

— Совесть у вас есть? Что вы лезете в дом, когда люди спят? Нахальство!

— Простите, — пыталась я оправдаться, — я приходила днем. Мне нужно вас на одну минуту.

— Убирайтесь вон! — кричала из-за дверей женщина. — Мало того что на работе покоя не дают. Домой приперлись.

Валечка возмущенно тащила меня за рукав: «Немедленно уйдем отсюда! Как ты можешь?» Но я не могла уйти… Приникнув к дверной щели, я сказала:

— Это я вам нужна, а не вы мне!

Дверь распахнула разъяренная, в наспех накинутом на плечи халате особа.

— Что же мне от вас нужно? — взбешенно процедила она.

— Я привезла вам письмо от брата. Возьмите. Он просил отдать вам в руки.

Женщина отступила в комнату.

— От кого?

— От вашего брата М-ля.

— Тише! Ради Бога, тише! Идите сюда!

Я повернулась, чтобы уйти из квартиры. Женщина в меня вцепилась. Валечка была у парадной. Она бросилась за ней:

— Умоляю, вернитесь! — И снова ко мне: — Простите! Боже мой! Не понимаю! Откуда вы?

— Оттуда.

— Вы что, его видели?

— Видела.

— Живого? Когда?

— Месяц назад.

— Он худой? Во что одет?

— На нем была куртка. Не помню, какого цвета.

— Не может быть. Он бритый?

— Нет. У него шевелюра.

— Его шевелюра? Цела? Такая пышная, черная?

Она закрывала себе рот обеими руками, чтобы не плакать, разорвала письмо, глазами выхватывала строчки, бухнулась на колени:

— Простите меня! Как я вас встретила?! Мне это не простится! Я работаю в Смольном. Каждый день тьма посетителей. Заявления. Узнают адрес. Приходят домой. Простите! Поймите!

Поняла: в одном конце — партийный Смольный, в другом — брат с номером на спине. Меж эдаких флангов существовать не просто.

Долго мы с сестрой шли молча. С неожиданно крутой откровенностью она вдруг сказала:

— У меня такое чувство, что ты незнакомый мне человек. Что ты когда-то была моей сестрой, потом что-то случилось и… в общем, ты умерла.

— Почему, Валечка? — превозмогла я невыносимую боль.

— Не знаю.

— Попробуй объяснить. Мне это важно.

— Не могу. Ты из какой-то другой жизни. Я не понимаю тебя.

— Я слишком мрачная? И вокруг меня все мрачно? Да? Я много плачу?

— Нет. Ты даже стараешься быть веселой, но я не верю этому.

— Чему не веришь?

— В общем, ты какая-то чужая.

Внутри все свело. Хотелось воззвать: «Единственная моя сестренка, не называй меня чужой! Я не могу этого слышать. Я родная, твоя».

Оставшись без опоры, Валечка в одиночку одолела все напасти. Имя «старшей сестры» для нее выхолостилось в пустой звук. Ей было даже неведомо, неизвестно, как я пыталась до ареста вырвать ее из детдома, что делала для того, чтобы заполучить ее к себе. Сейчас она была права: я «старалась». Старалась быть как бы без прошлого. Боялась ее испугать. И тем, видно, еще более ее отдаляла.

На следующий день, не удержавшись, поставила точку наша родственница, проживавшая в одной квартире с тетей Дуней:

— Ты бы не водила никуда с собой Валю. Не тронь ты ее душу. Не нагружай ты нас. И веселье твое какое-то перевернутое.

Открыв нам как-то с Валечкой дверь, не сказав даже «здравствуйте» после десяти лет, что мы не виделись, она повернулась и ушла к себе в комнату. Я решила, что она не узнала меня.