Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Тетя Дуня защитила ее:

— Не сердись. Сын погиб во время войны. Муж от разрыва сердца умер в одночасье. Нервы — никуда. Она говорит: «Не могу видеть этих несчастных сестер. Не выдерживаю!»

Предстояло понимать все, ни на что не претендуя. Сказал же когда-то Александр Осипович: «Не можешь? Тогда изменись сама?»

Я рвалась обратно на Север.

Провожала одна сестра. О чем-то напряженно думая, она не выдержала и спросила:

— Ты все-таки скажи мне: за что тебя?

Вопрос был нормален. Человек ведь отсидел за что-то семь лет. Что для сестры могло означать: «Ни за что?» Только ложь или нежелание быть откровенной.

Своим, растерявшимся сердцем она жалела меня:

— Береги себя! Приезжай, Тамуся!

Мы снова обе плакали в бессилии извлечь из боли полное имя тому нечеловеческому, что уничтожило наш дом, надругалось над семьей и сделало родство с отсидевшей сестрой едва ли не смертельным обстоятельством для жизни.

В Вельске я отыскала знакомую по Урдоме. Она предложила больше чем ночлег: «Пусть сюда приведут сына. Побудешь с ним у меня».

Филипп, уехав в командировку, избежал встречи.

— Он все препоручил мне, — поставила меня в известность Вера Петровна.

Принесла мне в подарок фотографию сына.

— С кем он здесь сфотографирован?

— С моей племянницей.

Юрочка жался, оглядывался на нее.

— Для чего вы ему это купили? Нам ничего не нужно, — снова ревизовала она меня.

— Я скоро приеду за Юриком, Вера Петровна!

— Вы же не устроены. Неужели у вас не станет болеть сердце из-за того, что ребенку у вас будет хуже, чем у нас?

— Ребенку с матерью не может быть хуже!

— Филипп велел, чтобы я ни в какие разговоры с вами не вступала.

— Вы только что сказали, что он все препоручил вам.

— Да, препоручил, чтобы я не бросала Юрочку.

— Что значит — не бросали?

— Ну, чтобы не оставляла вас с ним вдвоем.

— Как это «не оставляла вдвоем»?

— Спросите у него сами.

— Я пойду погуляю с сыном.

— Нет, Тамара Владиславовна, это неудобно. Здесь все на виду друг у друга. Лишние толки, разговоры. Не надо. Я буду приводить его сюда. И так хватает всего.

Я не выдерживала ее хозяйского, уверенного тона. Не желала признавать за ней полноту прав! Не хотела быть за что-то ей благодарной!.. Но боялась открытых с ними обоими столкновений.

Стыд оттого, что я растеряна перед свободой, замучивал меня. Валечкин рассказ о последнем мамином напутствии сестрам: «Доберитесь до Тамочки», Лизино: «Точила одна мысль — добраться до тебя» — укоряли. В меня верили. Аргумент Веры Петровны:

«Но вы еще не устроены» — превращал эту веру в ноль. Путь, как всегда, оставался один — превзойти обстоятельства и себя. Спрессовать энергию. Взорваться! Бьется же рыба об лед, и, случается, попадает в желанную прорубь.

В Княж-Погосте я узнала, что Колю в лазарет не положили, хотя улучшений со здоровьем не наметилось никаких. ТЭК находился в поездке.

В поисках работы я снова методически обходила все подряд. Ответ был прежним: «Мест нет».

Клава в своей хибаре поставила для меня топчан. Дала что-то, заменявшее одеяло.

Приходя из больницы, где работала медсестрой, она глушила водку, пела жалостливые песни, заплетающимся языком убеждала: «Говорю тебе: не найдешь ничего!» — и задавала «веселые» вопросы: «А ты понимаешь, зачем мы живем?» (Она взяла свою дочь из детдома; будучи добрым человеком, била ее. А затем взяла и отравилась.)

Я уходила вечерами к родным Сени Ерухимовича. Его сестра Фира работала в управлении.

— Научи меня печатать на машинке, Фира! Может, устроюсь где-нибудь машинисткой.

— Давай. Начинай, — ставила машинку она. Нище не столуясь, я блюла гордость: «Нет-нет, сыта. Все в порядке». Как-то после очередного безрезультатного похода я понуро возвращалась к Клаве. Навстречу шла знакомая пара, муж с женой. Перейдя дорогу, они направились ко мне и… протянули мне буханку хлеба:

— Возьмите, Тамара, возьмите. Нам ничего не надо объяснять. Все знаем по себе.

Потрясенность от столь откровенного сочувственного подаяния была настолько сильной, что согнула: запредел!

Лишь одно мое усилие в ту пору обернулось удачей. Настойчиво атакуя адресные бюро южных городов, я разыскала, наконец, Колюшкину мать. Из Кировабада прислали ее адрес. Я ликующе сообщила об этом Коле. Сын нашел мать. Мать — сына.

«Здравствуйте, дорогая моя дочка Тамара! — ответила мне Дарья Васильевна. — Получила ваши оба письма, драгоценные для моего сердца и жизни. Прежде всего целую вас как мать Коли и отныне — ваша и приношу свое Материнское Благословение на совместную долгую жизнь с Колюшкой и со мной, если Судьба нам даст это и сжалится над нами. Живите дружно, любите друг друга до гроба. Бог сжалился над нами, взамен горя послал и радость. Это — вы, моя дорогая дочка Тамара. Описать вам мои волнения и переживания, которые я перенесла за все эти 10 лет, не в силах. Вкратце напишу только, что я искала своего сына, и вот вы мне его подарили. Я снова мать!..»

Дарья Васильевна спрашивала, чем может помочь Коле. Сама жила в чужой семье. Своего угла не имела.

Письма ее, трогавшие своей безыскусностью, я пересылала Колюшке, умоляя его скорее откликнуться, объяснить все, как найдет лучшим.

Колюшка медлил. Понимая, как ему горько и тяжело отягощать материнскую душу известием о том, что это не ссылка, как я ей написала, а лагерь, я продолжала настаивать: «Ответь!»

Наконец, гонения на «бывших заключенных» в 1950 году были объяснены. Сполна. Точки над «i» расставлены самым беспрецедентным в юридической практике образом.

В Княж-Погост на несколько спектаклей прибыла основная труппа Сыктывкарского театра. Привезли спектакль по повести Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды».

Сеня Ерухимович, только что вернувшийся из гастрольной поездки, звал посмотреть. В конце концов это было лучше, чем видеть, как Клава сидит за бутылкой. Но спектакль был скучен, настроение — тяжелое. Пообещав, что утром зайду к Сене, я после первого акта ушла. Сеня остался досматривать спектакль.

А утром, подходя к центру поселка, где жила Сенина семья, я увидела несущуюся по деревянным панелям растрепанную, с опухшим от слез лицом Фиру. Она изменила направление, побежала ко мне:

— Идем скорее к нам! Сему арестовали!

— Опомнись, Фира, что ты говоришь? Скажи вразумительно.

— Сему после спектакля уже ждали двое. Арестовали на улице. Невероятно. Немыслимо. И у меня вырвался тот же сакраментальный вопрос: «За что?»

Обезумевшая Сенина мать кричала: «Сыночек мой! Сыночек! Иди скорее домой!» На квартиру к ним из управления лагеря прибежали за мной:

— Вас просят зайти к Шустову. Сейчас же, если можно.

Закрыв дверь, там меня обступили со всех сторон. Бывшие зеки, освободившиеся в сорок седьмом, пытаясь уцепиться за какое-то логическое звено, разрывали меня на части:

— Вы с ним ездили на гастроли. Может, он там совершал какие-нибудь махинации с билетами?

— Да что вы! Нет!

— Может, он говорил то, что не следует?

— Ничего не говорил.

— Припомните! Может, что-то замечали сами?

Я ничем не могла утешить переполошившихся, взбудораженных арестом Сени людей. Лица у всех были серые, вытянувшиеся. Спрашивали друг у друга!

— Понимаешь что-нибудь?

— А что тут понимать? — тяжело и весомо произнес, наконец, один из них. — Начался второй тридцать седьмой! И начали его с евреев.

«При чем тут евреи?» — не удивившись тому, что «начался второй тридцать седьмой год», подумала я.

Фира добивалась свидания с братом. Захватив для Сени свою бывшую лагерную телогрейку, я пошла вместе с нею. Сенины объяснения подтвердили то, что могло именоваться только сатанинским психозом власти.