Реплика в зал. Записки действующего лица

На мой вкус, несколько выпадали из стилистики целого игровые эпизоды, когда в раздевалке "выдавал" байки старый массажист - но это кому как.

В целом, бесспорно, работа была добротной. С выбором картины не ошиблись.

Живем в одном гостиничном номере - три кровати. Я, Элем, Дима Шацилло. Элем лежит, выставив большие ступни, то ли баскетболиста, то ли волейболиста, читает толстый сценарий. Нусинов и Лунгин, "Агония". - Это о чем? О Распутине?! Будете снимать о Распутине?! - Вроде буду...

Так впервые услышал про "Агонию".

Был на прикроватной тумбочке и другой сценарий, тоже толстый: "Фантасмагория". - А это что? - По русским сказкам... Фантазии. Пока не разрешают.

Выступаем по два раза в день, в городе афиши, народ валит нас послушать и на нас посмотреть. Участие Беллы Ахмадулиной взвинчивает рейтинг.

Сценарий проверен: после фильма выходим на сцену, рассаживаемся за журнальным столиком. Сначала к микрофону иду я и рассказываю о журнале, напираю на его уникальность ( единственный в своем роде, толстый, теоретический и весь - про кино). Дальше распространяюсь о характерных чертах современного мирового кинематографа. Окажись в зале Караганов, он бы поверил, что передача мыслей на расстоянии существует. Во всяком случае, его мыслей...

До того выступления перед большими аудиториями были мне в редкость. Рижский опыт основательно продвинул по пути освоения публичного вольного ораторства.

Отговорив, объявлял Элема. Климов рассказывал, как проходили съемки, как удавалось тайно протаскивать на главный стадион XIX Олимпийских игр в Мехико кинокамеру и работать, не имея на то специального разрешения - обошлось бы в копеечку. Сценарий, как выяснилось, был написан на пару с братом Германом, мастром спорта, прыгуном в длину и десятиборцем.

Последнее было симпатично - и я ведь входил как прыгун в авторитетные сборные, только на шесть лет раньше Германа Климова. Когда я покидал большой спорт, он начинал.

Следующий - Дима Шацилло. Диме дано задание повествовать о разлагающей роли секса, которым заражен буржуазный кинематограф. Даже разоблаченный порок почему-то притягивает. Диму слушали хорошо. Он был убедителен, при всем своем худосочном и предельно асексуальном облике..

Ну и на финал - Белла Ахмадулина. В узком платье в пол, в длинном шарфе, витком пеленающим тонкую шею и ниспадающим вдоль тонких рук, она не подходила, а снисходила к микрофону. И еще до того, как она вскидывала нежный подбородок, чтобы послать пространсту гибкие модуляции звонкого голоса, в зале уже понимали, что в жизни каждого сейчас случится нечто очень важное.

Начинала всегда со стихотворения "Мои товарищи".

Когда моих товарищей корят,

Я понимаю слов закономерность,

но нежности моей закаменелость

мешает слушать мне, как их корят.

Читала другие стихи. Потом ее долго не отпускали.

Обычно у настоящих поэтов - хорошая память на стихи, могут читать часами, причем не только свои, но и чужие. Так музыканты держат в голове сотни клавиров.

Пока мы по очереди солировали перед микрофоном, в ящиках, поставленных на рампу, накапливались бумажки с вопросами из зала. Странно - эта часть вечера, - ответы на вопросы, - сразу далась мне легко. Драматургу диалог привычнее...

А Белла в каждодневном общении оказалась человеком удивительно простым и обаятельным. Но так можно сказать о многих. А в ней еще постоянно чувствовалась нетривиальность, во всем просвечивал талант - в реакциях на окружающее, в метких, изящных словесных импровизациях, - общение с ней было этаким протяженным по времени легким праздником.

Идем своей группой через старый сквер, я впереди, с зонтом- тростью, в привозном пижонском тканевом плаще - можно носить на две стороны. Не захотел ходить в черном - вывернул, - оказался в белом. Сейчас я в черном. Слышу Беллу: "Даль у нас самый элегантный!.."

Она добра к товарищам. Это слышно и в ее стихах.

Спасибо Элему, подавшему мысль пригласить это чудо в нашу странную поездку.

Когда я еще колупался с заметками для газеты и отбивал пятки, испепеляя себя желанием стать мастером спорта, она, двадцатилетняя, уже умела расставлять слова вот так, например:

Припоминается мне снова,

что там, среди земли и ржи,

мне не пришлось сказать ни слова,

ни слова маленького лжи.

Короче, взирал на нее с восторгом, упивался возможностью быть рядом.

У того моего плаща большая пуговица болталась на нитке. "Так вы потеряете, - сказала Бэлла. - Придем в гостиницу, - пришью". И пришила. Ловко и накрепко.

Плащ давно стал узок, висит на даче вместе с той пуговицей, на память...

За обедом - коньячок. Как иначе, когда такая замечательная компания! Правда, Шацилло даже не пригубливал Мы же с Климовым знали норму. Что касается Беллы, то она в первый день не отказалась, на второй предложила сама, а дальше я не без ужаса стал наблюдать приближение проблемы. О ее существовании судачили еще в Москве, но не очень верилось...

Местная творческая интеллигенция своим вниманием нас не оставляла: кто присоединялся в обед, кто вместе поужинать, несколько раз большой компанией допоздна прошумели в гостиничном номере. В основном это были сценаристы и режиссеры с Рижской киностудии. Но вскоре Белла стала ходить в сопровождении сначала стайки, а потом и стаи местных поэтов. Эти наливали, не рифмуя.

Раза два Белла являлась на вечерние выступление в таком раскованном состоянии, что приходилось спрашивать: "Вы в порядке? Выступать можете?" Она собиралась с силами, мобилизовывалась, и все проходило благополучно.

Афронт случился под занавес, на последнем выступлении. Дело было в просторном зале - этаком амфитеатре - Дворца культуры знаменитого тогда на всю страну завода ВЭФ.

Свободных мест нет, люди сидят на ступенях в проходах.

"Сможете?.." - пришлось поинтересоваться и на этот раз у Беллы перед выходом на сцену. - "Все прекрасно!" - был ответ.

Расстояние от журнального столика до микрофона она одолела не очень уверенно, но все-таки не промахнулась. Переждала аплодисменты. И по традиции начала со стихотворения "Мои товарищи". Только здесь, в Риге, она не менее пятнадцати раз начинала с него. Звонко произнесла первые две строчки - "Когда моих товарищей корят, я понимаю слов закономерность" - и - замолчала. Не пошло. Начала снова и снова не пошло. Как бы давая понять, что все это значения не имеет, Белла сорвала с шеи свой длинный шарф и бросила перед собой. Вот, мол, я как! Уже без шарфа она в третий раз произнесла "Когда моих товарищей корят" и в третий раз не вспомнила продолжения.

- "Но нежности моей закаменелость", - попытался подсказать, поскольку со слуха давно выучил это замечательное стихотворение. Поэтесса не отреагировала. Она упрямо вернулась к началу, и вновь замолкла.

Мне живо представилась телега , которую накатает в Москву любой из здесь сидящих: как не стыдно москвичам в таком виде выходить к рабочей аудитории, ну и т.д.

Подошел к Белле, как бы поднять шарф, и шепнул: "Все нормально, идите садитесь..." Она послушалась с явным облегчением.

Пока Дима с Элемом отвечали на записки, я тихо успокаивал: " Ничего страшного, Белла! Стихотворение ваше - хотите помните, хотите - нет, кому какое дело". Ее прекрасное лицо было белым, будто неживым. Она вряд ли меня слышала...

Через три года у нее появится стихотворение "Взойти на сцену" - очень грустное. О цене присутствия пред миллионами глаз. Может быть, тот выход на сцену ВЭФа стал для него первым толчком? Почему бы нет...Вчитайтесь в первые строфы:

Пришла и говорю: как нынешнему снегу

Легко лететь с небес в угоду февралю,

Так мне в угоду вам легко взойти на сцену.

Не верьте мне, когда я это говорю.