Феномен Солженицына

Утверждая, что соцреализм Солженицыну не только чужд, но и глубоко отвратителен, Майкл Николсон ссылается на созданные Александром Исаевичем образы писателя Галахова («В круге первом») и начинающей поэтессы Авиеты Русановой («Раковый корпус»). Но, как мы уже имели случай убедиться, оба эти солженицынских персонажа вылеплены методом самого что ни на есть кондового соцреализма. А что касается эстетических деклараций Авиеты, представляющих собой, как говорит Николсон, «коллаж из ортодоксальных глупостей, с которыми выступали известные писатели и критики в 1950-е и начале 1960-х годов», то они, эти ортодоксальные глупости, не так уж сильно отличаются от эстетических воззрений самого Солженицына.

Главными жупелами, на которые кинулись тогда спущенные с цепи защитники священных принципов соцреализма (а вслед за ними и юная Авиета), были: «искренность» и «самовыражение».

А вот как формулирует свое эстетическое кредо Александр Исаевич Солженицын:…

Я не мог бы отдаться литературе, которая занимается не главными вопросами человеческой жизни… какими-нибудь необязательными пустяками, самовыражением так называемым.

(Александр Солженицын. Публицистика в трех томах. Том третий. Ярославль. 1997. Стр. 271)

Это не было случайной обмолвкой. Не только смысл этого его высказывания, но и тот пренебрежительный тон, в каком оно было высказано, выражает самую суть его представлений о том, чем и как должна заниматься художественная литература.

Когда писатель – даже гениальный, искренне и горячо им почитаемый – отдаётся этому «так называемому самовыражению», – это вызывает у него раздражение, в лучшем случае – сожаление. И главное – неотвратимое желание открыть ему глаза, направить на истинный путь, объяснить ему, в чем состоит истинное его предназначение и призвание.

В 1972 году Александр Исаевич обратился к Шведской Академии с предложением присудить Нобелевскую премию по литературе Набокову. Копию этого письма он послал Набокову, сопроводив её коротким письмом, в котором писал:…

Пользуюсь случаем выразить Вам и своё восхищение огромностью и тонкостью Вашего таланта, несравненного даже по масштабам русской литературы, и свое глубокое огорчение, даже укоризну, что этот великий талант Вы не поставили на служение нашей горькой несчастной судьбе, нашей затемнённой и исковерканной истории. А может быть, Вы ещё найдете в себе и склонность к этому, и силы, и время? От души хочу Вам этого пожелать. Простите но,: переходя в английскую литературу, Вы совершили языковой подвиг, однако это был не самый трудный из путей, которые лежали перед Вами в 30-е годы.

(А. Солженицын. Угодило зернышко промеж двух жерновов. Новый мир, 1998, № 9. Стр. 125)

Набоков на этот упрёк и на это предложение ничего не ответил. Но Солженицын тему эту не оставил. Он продолжил её и даже развил. Во всяком случае, не стеснённый возможной реакцией адресата, который к тому времени уже покинул свою земную обитель, выразил свою мысль с большей прямотой и определённостью:…

В Монтрё… предполагалась встреча с Набоковым, но, по недоразумению (он как будто ждал нас в этот день, но не прислал условленного подтвержденья, мы ещё и с дороги проверяли звонком в Цюрих), оставалось нам миновать его роскошную гостиницу. (А как странно жить постоянно в гостинице.) Я жалел, что не увиделся с Набоковым, хотя контакта между нами не предвидел. Я всегда считал его писателем гениальным, в ряду русской литературы необыкновенным, ни на кого не похожим. (Непохожим на предшественников. Но первое знакомство с его книгами ещё не предвещало, сколько возникнет у него последователей: во второй половине ХХ века эта линия оказалась весьма разработочной. Ещё тогда не видно было, насколько полое течение родится вослед ему.) Сетовал я ещё в СССР: зачем не пошёл он по главной дороге русской истории? вот, мол, оказался на Западе – выдающийся и свободный русский писатель, тотчас после революции, – и отчего ж он – как и Бунин, как и Бунин! – не взялся писать о гибели России? Чем другим можно было жить в те годы? Как бесценен был бы их труд, не доступный уже нам, потомкам! Но оба они предпочли дороги частные и межвременные. Набоков покинул даже русский язык. Для тактического литературного успеха это было верно, что могла обещать ему эмиграция на 40 лет вперёд? Он изменил не эмиграции – он уклонился от самой России. Ещё из СССР в 1972 году я, «по левой», послал письмо в Шведскую Академию, выдвигая Набокова на Нобелевскую премию по литературе. И самому Набокову послал копию при письме. Я понимал, что Набоков уже в пожилом возрасте, что поздно ему себя переделывать, – но ведь и родился и рос он у ствола событий, и у такого нерядового отца, участника тех событий, – как же быть ему к ним равнодушным?

(Там же. Стр. 88–89)

Более всего тут изумляет, что Набоков – по мысли Солженицына – «уклонился от России», не стал писать о гибели её – КАК И БУНИН!

По отношению к Набокову это утверждение тоже несправедливо. Но Бунин тут совсем уж ни при чем. Как-никак он написал «Окаянные дни». Да и потом, до конца дней своих только и делал, что вспоминал Россию, жил ею.

Упрекать Набокова в равнодушии к гибели России тоже не стоило бы. Затрагивая эту тему, нельзя не вспомнить одно из самых пронзительных его стихотворений:

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать,

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат…

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

Это стихотворение Набоков написал в Берлине, в 1927 году. (Напечатано в газете «Руль» 8 января 1928).

Спустя три года то, чего так хотело, к чему так рвалось сердце поэта, осуществил герой его романа «Подвиг». То, что у автора лирического стихотворения было мгновенным душевным порывом, у героя его романа стало поступком.

Автобиографизм романного сюжета даже слегка заострён. Мартын Эдельвейс – в отличие от автора романа наполовину швейцарец. И эмигрантская судьба его гораздо благополучнее набоковской. Во всяком случае, покров «благополучного изгнанья», от которого так легко отказывается Мартын, гораздо прочнее и надежнее, чем тот, которым готов (только готов!) пожертвовать лирический герой стихотворения. Но обоими движет один и тот же душевный порыв.

Кто-то из критиков этого набоковского романа заметил, что с таким же успехом его герой мог бы отправиться и в Полинезию.

Нет, ни в какую Полинезию он не отправился бы ни при какой погоде. Ему нужна была Россия. Только она одна.

Может быть, Солженицын просто не знал этого пронзительного набоковского стихотворения? Может быть, и так. Но «Подвиг» – один из самых знаменитых (и лучших) русских его романов – не знать он не мог.

Всё это я к тому, что претензии Александра Исаевича к Бунину и Набокову были вызваны не тем, что они не писали о России, а тем, что писали они НЕ ТО, И НЕ ТАК, как – по его понятиям – им НАДО БЫЛО О НЕЙ ПИСАТЬ.

Всё дело тут именно в этом. В том, что он лучше, чем они (не только они, а все вокруг, кого ни возьми), ЗНАЕТ, КАК НАДО.

В конце 90-х в «Новом мире» Солженицын начал публиковать свои заметки о читавшихся им в свое время произведениях разных писателей. И тут выяснилось, что читал он их – не только современников, но и классиков, – с карандашом в руке. И никого из них – даже Чехова! – не пощадил этот его редакторский карандаш.

Для начала приведу самые невинные из этих его редакторских замечаний:…

…употреблены в авторской речи слова не в фоне с персонажами, с повествованием…

А слов исконных, корневых, ярких русских – у Чехова почти не бывает (от южного детства?)…

Опять выпадение из языкового фона… И опять же – ни единого коренного русского слова, а ведь тут – как бы уместно!..