Ромен Гари, хамелеон

Действительно, утверждать, что Европы не существует и никогда не существовало как живого духовно-этического единства, было бы кощунственно. Но я, кощунствуя, как раз стремился выйти за пределы этого утверждения, отразив в своем романе болезненный отрыв культуры от действительности.

Ведь если мы наполняем слово «культура» каким — то смыслом, то подразумеваем под ним — должны бы подразумевать — некий образ индивидуального и социального поведения, некую движущую этическую силу, которая пронизывает все человеческие отношения и взгляды. Но история европейских государств показывает, что ничего подобного здесь не существовало и вряд ли будет существовать в обозримом будущем. В этом отношении наше духовное наследие всякий раз демонстрировало свою несостоятельность, и зачастую с ужасающей убедительностью. Вот итог только XX века: геноцид евреев в ходе Первой и Второй мировых войн; гитлеровская Германия; вишистский режим во Франции, благодаря которому в 1942 году фашистские лагеря смерти были заполнены евреями; миллионы жертв сталинских чисток Прага, погрузившаяся во мрак; систематическое нарушение прав человека со стороны советских властей; или вот еще — уже из моих собственных воспоминаний: обритые головы «немецких подстилок», которых после освобождения Франции от захватчиков заставляли голышам идти по улицам… По сути, каждый выпуск новостей свидетельствует об одном: культуре никак не удается проникнуть в наши умы и общественную жизнь, стать живой этической системой, преобразить человека. Наши шедевры остаются вне нас и выше нас в своем золотом гетто, они не могут «снизойти» до того, чтобы стать нашей общей идеологией.

<…> Мой герой Жан Дантес, посол Франции в Италии, — человек «глубокой культуры», как принято говорить в Европе об элите общества. Именно противостоянием эстетического и этического, именно существованием непреодолимой пропасти между ними, которая станет причиной раздвоенности Дантеса, объясняется его обостренное восприятие действительности. Находясь в плену абстракций, посол начинает воспринимать живых людей, с которыми имеет дело, как воплощение двух ликов любимой им Европы: с одной стороны, как циничную, развратную ведьму Мальвину фон Лейден, с другой — как ее дочь, возвышенную красавицу Эрику. Разумеется, истина заключается в там, что развратная ведьма и прекрасная девица — это одно и то же существо, Европа — если, конечно, они вообще существуют в реальности, а не являются лишь плодам фантазии «культурного и образованного человека», мифической проекцией чувства вины и мечтаний посла, творением его предельно утонченного, но бального воображения ^{643}.

Холокост показал мне, до чего мог дойти человек, как бесславно завершилось великое предприятие Европы, на протяжении двух тысячелетий проповедовавшей идеалы культуры и морали.