Воздыхание окованных. Русская сага

Бедная девочка! Сколько подлинно красивого таило ее сердце, как искало оно любви, и к какой одинокой пристани прибиться пришлось ей в этой жизни. В Орехове в ее домике (рядом с главным усадебным домом) хранились, — я помню — красиво перевязанные пачки писем Блока, Белого, Мережковских, Городецкого и многих других, чьи имена входят теперь в антологию русской поэзии и литературы. Тут были и письма Жоржа — она все, конечно, свято хранила. Когда же после ее кончины в 1956 году, домик ее был продан, то мама и дядя, помешкав, приехали буквально через два дня после продажи, то увидели страшный погром: письма, книги — с дарственными надписями, церковная ее библиотека — все растащили по деревне на курево. А так же и вещи — мебель оставшуюся, какие-то редкие старинные предметы, — вообще же жизнь Веры Александровны была полуголодная и крайне бедная. И я всегда думаю о ней с болью: каково-то было ей там зимами одной? В заснеженном Орехове, почти без связи с миром — разве что в Церковь, в Ставрово, где жила ее церковная приятельница… О чем думала? Что вспоминала? Были и у нее блестящие годы, но от них остались только горькие разочарования. И все-таки она оставалась в Церкви…

* * *

Что же должно произойти с человеком, какие испытания он должен перенести, как исчерпать все жизненные возможности, чтобы вспомнил он о Боге, и бросился к Нему навстречу как к единственной надежде и упованию в этой жизни? О том ведает Евангельская Притча о блудном сыне, который, бросив отца, потерял на «стране далече» все, что имел, и дошел до того, что вожделел теперь хотя бы поесть рожцов в свином корыте, но и это было для него уже труднодоступно. И только на самом краю и пределе своей несчастной «свободной» жизни решил он вернуться в великом покаянии к отцу…

Помню в первые годы своего воцерковления, а мое сердце давно уже горело по Богу, только вот с "правильным" воцерковлением (как выражался один священник) я, увы, медлила. Когда же началась жизнь церковная, меня первые годы буквально не оставляли ни днем ни ночью два апостольских слова: из послания апостола Павла к Ефесянам «Вы были некогда тьма» (Еф.5:8), и из Послания к Фессалоникийцам: «Духа не угашайте» (1 Фес. 5: 16–22):

«Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе. Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте. Все испытывайте, хорошего держитесь. Удерживайтесь от всякого рода зла».

В то же время у святителя Феофана Затворника в его поучениях о молитве я прочитала, что истинной молитве может быть положено начало только тогда, когда у к а н е т в сердце некий огонек. И всегда то мне казалось, что этот огонек в сердце и есть не просто символ или образ Духа, но Его Самого живое присутствие. Но сердце не всегда вспыхивало и загоралось: увы, оно и холодело, оно и обмирало, оно и каменело. И это было не самой малой скорбью моей, потому что всякий раз, когда остывало сердце, я могла, крепко поборовшись с самой собой и своими бесконечными самооправданиями, почти в точности найти, увы, причину охлаждения в самой себе.

Не помню, у кого из знаменитых старцев в поучениях или воспоминаниях я прочла о том, как было обнаружено нечто подобное у одного из сослуживших ему в алтаре диаконов и что было тому причиной. Прозорливый старец-священник сразу почувствовал, совершая литургию, что рядом с ним, со святым Престолом и святой Чашей на Престоле в алтаре присутствует что-то недолжное, чуждое, холодное… Обернувшись, он велел диакону выйти…

Позже выяснилось, что, торопясь на службу, этот диакон пробираясь через толпу верующих не без раздражения и небрежности оттолкнул одну старушенцию, мешавшую ему на пути, и это сразу отразилось на состоянии его духа (о состоянии старушки здесь не говорю), и хотя сам он не обратил внимание на изменение состояния своего сердца, но духовно прозорливый старец это мгновенно прочувствовал. Кажется, это было в воспоминаниях о святом и праведном отце Иоанне Кронштадтском. И сколько потом подобных случаев встречались в церковных книгах! Великое множество, свидетельствующее о том, что Дух, уканув в наше сердце, начинает Сам вести нас по совсем новой нашей жизни во Христе, Он учит и показует нам наше подлинное состояние, наши давно непроветренные уголки души. Но мы, слабые, изменчивые и грешные, двигаемся по этому тесному пути с трудом и падаем, падаем, падаем… И все же, подымаясь, вновь движемся вперед.

Вот в то самое яркое по силе помогающей новичку Благодати, по силе чувств и горения времени начала церковной жизни, когда еще не приступала коварная душевная усталость (а она приступает где-то в середине пути), когда тебе кажется, что ты уже многое познал, чуть ли не все (?!) уже тебе открылось, и ты уже привык ко всему, — в такое как раз время преддверия ледникового периода духовной жизни и попала ко мне в руки одна необычная молитва…

«Любовию Твоею Божественною да уязвлено будет сердце мое, о Боже мой! Да взыщу день и ночь Тебе, Господа моего, да всею душею моею к Тебе присоединен буду; да жегома и палима будет душа моя божественным Твоим желанием; да присно сие имать души моей во утешение, да присно сие имать в тихое пристанище и непреложный покой»

А нашла я эту молитву, которая принадлежала святителю Димитрию Ростовскому, в книге писем известного подвижника и затворника первой половины XIX века Георгия Задонского, а его, в свою очередь «открыла для себя», читая в те времена неотрывно книги святителя Игнатия Брянчанинова, который Затворника Задонского особо чтил. И стала я читать эту молитовку очень и очень часто. Не без труда сначала, потому что долго не оживали в моем сердце ее строки — все-таки чувствовался немного вычурный стиль XVIII века, — а потом все больше стала привыкать к ней и на стиль уже не обращала внимания, пока однажды — а было это летом, в маленьком деревянном доме, где я гостила, в котором со мной была всего лишь одна небольшая иконочка Спасителя, подаренная мне Духовником, — вот там однажды и загорелось внезапно сердце, словно к нему поднесли пламя той самой, горевшей перед образом рублевой свечки. Укануло оно прямиком в сердце, как поразительно точно сказал святитель Феофан Затворник…

Мне тогда показалось, что я поняла, в чем была причина духовной драмы моих и не только моих близких, которые, внешне пребывая в Церкви и имея тогда в конце XIX — начале XX века все условия для духовной жизни, сердцем уже уходили «на страну далече» (Лк 15:13), теряли веру, холодели и возвращались в мрак мира, из которого вывел наших пращуров святой Владимир Креститель в X веке от Рождества Христова.

Не может человек, придя к Богу, достичь какого-то уровня, какой он сам себе пожелал, и там уже жить самоуспокоенным духом, бездерзновенно, не заботясь о том, чтобы продвигаться неустанно вперед. Здесь не может быть никаких «конечных остановок» — они смерти подобны. А что делаем мы? Сами себе рисуем перспективы, намечаем духовные горизонты: от сих до сих — это мое, для меня, а вот оттуда — пусть там уж монахи трудятся, — это не для меня. И невдомек, что Евангелие-то с его непомерными высотами духа дано Господом абсолютно для всех. Другое дело, что идти надо не спеша, что должна быть умеренность и рассуждение, поскольку путь опасен, но ведь на то нам Господь и Мать-Церковь и дают опытных в помощь: священство, духовников, чтобы мы не своевольничали и не сбивались на сторону с этого узкого пути…

У поколения моих бабушек и дедушек за немногими исключениями никаких духовных горизонтов, а уж тем более устремления к ним не имелось. Жизнь текла своим чередом, обрушивала на головы людей неразрешимые вопросы, разбивала их человеческие планы, разрывала даже тесные родственные связи, торжествуя победу «ненавистной розни мира сего»…

Так еще задолго до Гражданской войны было разорвано родство двух братьев Микулиных: Александра Александровича и Иосифа Александровича. Причиной тому стали их политические разногласия. Но о том — разговор особый…