Воздыхание окованных. Русская сага

Однако вернемся к драме братьев Микулиных — в ней ведь так или иначе и история рода сказалась — у одного повышенными заботами о поддержании чести рода, у другого — обостренным восприятием тягостей народной жизни. И то и другое познали Микулины в полной мере…

* * *

После размолвки братьев прошло несколько лет. Но они не принесли никаких видов на скорое примирение. Рана становилась все глубже, а боль Микулина-старшего (так я буду называть своего прадеда Александра Александровича) все острее…

«5.1.08. Киев.

Дорогая Маня, письмо твое получил накануне рождества, так что написать в Бердянск было уже поздно. Не писал тебе, потому что написать ничего утешительного нет. Мы живем изо дня в день около больной Верочки, все не поправляется… Писал я о тебе Йозе, но он мне ничего не отвечает. Вот уже больше двух лет, как он совершенно прекратил со мною всю переписку и даже не выехал повидаться с нами, когда мы осенью проезжали Одессу (с вокзала на пароход) по пути в Ялту. Он находит неприличным видеться и говорить с братом, который был выставлен выборщиком в 1-ю и 2-ю Госуд. Думу от прогрессивных избирателей. Никак я не думал, что разница политических убеждений может посеять такой раздор между мною и им. У Оли родился осенью еще один сын Георгий (родилось сразу два мальчика, один сейчас уже умер). Целую тебя. Любящий тебя брат А.Микулин».

Не просто складывались у старшего Микулина и отношения с сестрой Маней, которая, увы, слишком часто выказывала свое нерасположение к семье старшего брата, которая всю жизнь старалась скрасить ей ее сиротство:

«29 Июня 910. Киев.

Милая Маня, ты обращаешься ко мне с выговорами и постоянными вопросами. Между тем как когда Верочка (старшая) попросила тебя написать кое-что о себе, ты попросила оставить тебя в покое и вовсе тебе не писать, что она и исполнила. Твое нежелание приехать к нам не могу объяснить ничем иным как желанием стать ко мне в такое же положение, как и Йозя, который уже пять лет мне не пишет и через Олю передает, что и видеть меня не желает…»

«17. IV.911/ Киев.

… На письмо мое от 20 марта и на письма мои к тебе от 1 апреля ты никому ничего не отвечала. Это собственно привело меня в беспокойство, здорова ли ты. Теперь я вижу, что мне ничего не остается более, как прекратить тебе писать до тех пор, пока ты сама не пожелаешь обратиться ко мне. Йозя уже мне не пишет пять лет, теперь и ты к нему присоединилась… Прошу тебя не забывать, что не я от тебя отказываюсь, а ты от меня, и когда бы ты ко мне не обратилась, ты найдешь во мне по-прежнему твоего брата. Твой А.Микулин».

«30 Окт. 913. Киев. Бульварно-Кудрявская, 33.

Милая Маня, очень мне трудно тебе что-нибудь посоветовать — так ты от нас отдалилась, и знать не хочешь нашу семью… Верочка тебя и этот, и прошлый год приглашает приехать в Орехово — может, ты бы захотела пожить в тишине в деревне и отдохнуть… Ты спрашиваешь про Йозю, — он теперь в Феодосии бригадным командиром. Живет один. Оля с маленьким от него уехала летом и живет в Петербурге также одна. Со мною Йозя кончил переписку уже 7-ое лето, и я не имею от него ни строчки. Будь здорова. Целую тебя — твой А.Микулин».

Летом 1913 года действительно в семье Микулиных произошел еще один разрыв, и столь же окончательный, непоправимый, безнадежный: между Иосифом Александровичем Микулиным и его женой Ольгой Александровной Микулиной (урожденной Котляревской). Но о том — чуть позже…

* * *

…Один и тот же сон повторялся мне с редким постоянством в самые разные периоды моей жизни, — менялись в нем только черты действующих лиц. Вернее, это был даже не сон, а всего лишь один движущийся повторяющийся кадр. Вот вижу вдруг, что кто-то из моих усопших идет ко мне навстречу, словно возвращается откуда-то, и я тоже рвусь к нему навстречу, понимая, одновременно, что он (или она) хотя все-таки и умер, но оказывается, — и как же это очевидно! — жив, и что отсутствие его было только временным, и вот сейчас, наконец, случится долгожданное и совершенно невероятное в этой жизни — мы обымем друг друга поистине с пасхальной радостью.

И — было: пронзительное, всепрощающее, всеискупаюшее, совершенно неземное объятие, в котором высказывала себя и вся ставшая поистине неземной любовь к утраченному близкому, которая только после утрат и подымается на такую небесную высоту, все скучание о нем, вся боль, которая была связана с его образом, какую только человек может и должен был бы испытывать к другому человеку. И вот: расстались навечно, но вдруг «произошла ошибка» — и тот, кого, казалось, ты давно утратил насовсем, вдруг… возвращается к тебе как некое ослепительное прозрение, как радостное разрешение самой большого и страшного тупика жизни. Смерти нет.

"Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы" (Лк. 20:38).

Не из этого мира были дарованы эти свидания, а как пролог и ожидание того века, где все и всё освободится от земной лжи, где останутся одни только чистейшие алмазы правды, — правды о нас самих, о наших близких, которых мы так или иначе всю жизнь судили своими человеческими судами, и только теперь увидели в их подлинной сути неизмеримо преображенными, правды о наших чувствах, о наших мыслях и делах, о наших взаимных долгах любви, — не по-земному чистой, ясной, все до самого конца объясняющей.

И были эти «встречи» настолько осязаемы, ликующи, так близки оказывались наши глаза, так невероятно подлинны и реальны до самых малых, до боли знакомых черт мамы, до незабвенного ощущения ее родных рук, — или отца, сына, так крепко и всеразрешительно теперь меня обнимавших…

Вот почему мне всегда представлялись наши воспоминания и мечты о прошлом, наше молитвенное общение с покойными по-детски наглядно — словно какая-то картинка к задачке из школьного учебника. Такое вИдение у меня присутствовало с детства, и даже, может быть, память моя острее работала именно благодаря этой самой задержавшейся детской способности все видеть в каких-то пространствах… Может быть, далекий отзвук, некая крохотная капля, доставшаяся от Николая Егоровича? А, может, от мамы, бабушки и деда — художников?..

А картинка та показывала мне, как мы и они, нас помнящие там, с сердечным огненным взаимопритяжением одновременно движемся навстречу друг другу из двух противоположных точек — неких А и Б — из прошлого, и из настоящего. Из того мира и из этого. Нет меж нами препон времени, нет никаких земных розней, — одни пространства, которые нужно и, оказывается, можно преодолеть. Пространства, исполненные бесконечных мирских предрассудков, каких-то злопамятств, розней, противостояний и неразрешимых противоречий, — всего того, чем исполняет мир Божий человеческая греховность и зло, и соединяемся неразрывно и победоносно в некоем центре, который и есть само средоточие бытия.

И вспомнилось: «Воини же, егда пропяша Иисуса, прияша ризы его, и сотвориша четыре части, коемуждо воину часть, и хитон. Бе же хитон нешвен, свыше исткан весь (…) да сбудется Писание, глаголющее: разделиша ризы моя себе, и о иматисме моей меташа жребия» (Ин.19:23–24).

Это видЕние встречного движения к точке взаимного соединения людей — живых с живыми, усопших с живыми, старых с молодыми, сама эта точка соединения — Вера во Христа — открылось позже мне как метафизическое и истинно реальное воплощение премирного бытия Церкви Христовой, неустанно восстанавливающей неразрывные, но одновременно и непрерывно раздираемые людьми, как ризы Христовы на Голгофе, ее части. ВОинствующую — земную, и Торжествующую — Небесную во Единую, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, как глаголем мы в нашем Православном Символе Веры.

…Господь соединяет, устами диакона взывая к нам на Божественной литургии: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы. Отца и Сына и Святаго Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную», А мир, который и рожден-то был ради созидания Церкви во Главе со Христом, — он противодействует, отталкивает, рвет и режет по живому даже самые крепкие узы родства и любви.