На повороте

Список особенно важных и особенно подверженных угрозе эмигрантов составлен для Комитета нами (с помощью Бруно Франка и других). К этой категории, естественно, относится и Леопольд Шварцшильд. Я никогда больше не подам ему руки (он клеветник); но в руках нацистов мне все же не хотелось бы его видеть…

14 июля. Несомненно, то, что свершилось в Англии с момента ужасных дней Дюнкерка, — чудо. Все сообщения позволяют заключить, что по крайней мере только эта нация едина в стремлении к сопротивлению. А значит, Гитлер будет сокрушен! Его сила всегда состояла лишь в том, что он умел использовать слабость других. Моральная решимость, которую проявил теперь английский народ, — фактор, с которым он не может не считаться и который решительно расстроит его грязные планы.

Как мне понятно Эрикино желание поскорее отправиться в Лондон! Дафф Купер, у которого теперь за спиной министерство информации, хочет организовать ее выступление на Би-би-си.

15 июля. Сегодня после обеда продолжительная беседа с Кристофером Ишервудом. Он мне так мил, так по-братски близок, и все же я не совсем понимаю его нового развития. Вместе с Олдосом Хаксли и философом Джералдом Хедом — или под их влиянием? — он все глубже подпадает под обаяние индийской мистики, к этическим принципам которой относится непременный отказ от насилия: то есть как раз тот абсолютный пацифизм, против которого восставал Масарик в своем споре с Толстым. Не то чтобы я находил применение насилия менее дурным, чем какой-нибудь Ишервуд, Хаксли или Хед! А уж тем более современная война! Кого не ужаснет ее убийственное тупоумие, ее апокалипсический идиотизм? Надо быть истеричным романтиком, как Эрнст Юнгер, чтобы находить удовольствие в опустошительных ужасах «материальной битвы». Будучи цивилизованным человеком, являешься естественным пацифистом, как же иначе?

Спрашивается только, был ли у нас прошлой осенью выбор между войной и миром, или давно уже, не тогда было вынесено решение. Войну, которая стала неизбежной, уже не «отклонить», ее необходимо выиграть. Почему война стала неизбежной? Как будто бы мы этого не знали! Потому что демократы содействовали фашизму, то ли из ложно понятого «пацифизма», то ли из менее приятных мотивов… Терпя, финансируя и протежируя Гитлера, упустили мир. Теперь только недоставало позволить ему победить! Тогда война стала бы перманентной.

Ты этого хочешь, Кристофер Ишервуд? Нет, естественно, нет!

И все-таки настаиваешь на том, что война — «худшее из всех зол»? Есть нечто наихудшее, my dear friend [248]. Представь себе «новый порядок», который учредил бы победивший Гитлер, и ты поймешь, что я имею в виду.

Победа же демократии могла бы принести мир. (Я не осмеливаюсь сказать «принесет»…)

В тот же день, позднее. Как будто я их не знаю, часов отчаяния, уныния! Почему я не должен признаться себе в этом? Иногда — ах, не так уж редко! — меня страшит вопрос, действительно ли в этой войне идет речь о моральном решении. Тот факт, что борьба вообще смогла стать возможной или неизбежной, означает, быть может, уже само по себе столь постыдное фиаско для обеих партий, что теперь, с моральной точки зрения, навряд ли уже имеет значение, какая партия выиграет. Будь это так, как жить дальше?

2 августа. Предисловие к Кафке для «Нью дирекшнз» закончено. Не совсем доволен. Не лучше ли я сделал бы это на немецком? Ишервуду, которому показываю рукопись, править почти нечего.

Письма и разговоры, касающиеся «Zero Hour». Совещание с Бруно Франком, сердечно и толково, как всегда. Мое дружеское чувство к нему из года в год углубляется. Очень хороша его новая новелла «16 000 франков», которую я охотно опубликую в своем журнале.

18 августа. Мысль о Гретель (Вальтер), которая год тому назад ушла из жизни в Цюрихе. Как я обожал ее, когда мы были детьми! В своей ребяческой мечтательности я отождествлял ее с Кармен, роковой привлекательной цыганкой. И погибнуть ей суждено было, как Кармен… «Классические» трагедии этого рода кажутся какими-то абсурдными, фантастическими, невероятными, когда случаются в нашем собственном кругу. Супруг, не любимый более, убивает сперва любимую жену, потом самого себя. Их последнее объяснение (она еще раз пришла к нему, добровольно, по его просьбе), должно быть, протекало подобно тому лапидарному финальному диалогу между Кармен и доном Хозе: «Итак, ты не любишь меня больше?» — «Нет!» На что последовал не ответ, а классически абсурдный жест… (Разве Кармен желала иначе? У Проспера Мериме отвергнутого любовника понуждает к его злодеянию она, femme fatale [249]. Он хотел бы от этого ее, хотел бы от этого себя избавить. Но он молит ее: «Carmen! Ma Carmen! Laisse — moi te sauver et me sauver avec toi! [250]» Что отвечает ему она? «José, tu me demandes l’impossible. Je ne t’aime plus; toi, tu m’aimes encore, et c’est pour cela que tu veux me teur… [251]»

До этого, однако, она уже сказала: «Те veux me teur, je le vois bien; c’est écrit» [252].)

Быть может, всем нам предначертано умереть насильственной и жестокой смертью? А началось это с Рикки…

Чем больше друзей теряешь, тем крепче чувствуешь себя привязанным к оставшимся в живых. Вальтеры принадлежат к ближайшим. Бедная мать не сможет, пожалуй, больше оправиться от жестокого шока. У отца же боль может стать продуктивной в усилившемся музыкальном чувстве. Как дирижер, как художник он, несомненно, еще вырос. Великолепные концерты на Голливудских торжествах; после них большей частью — общение. Вообще много сердечного в отношениях с ними; ведь Беверли-Хиллз, где они теперь проживают, по калифорнийским понятиям так близко, что они снова почти наши соседи. Отношение к Лотте становится все задушевнее.

19 августа. Отъезд Эрики в Англию (через Нью-Йорк, Лиссабон). С ней в аэропорту. Как описать чувства, обременяющие мое сердце? Забота перемешивается с завистью, печаль с гордостью… Она мужественна, я горжусь ею. Тем горше боль, стыд оставания!

21 августа. Чаепитие у Хаксли. Олдос в отличной форме, много раскованнее, веселее, свободнее, чем раньше, в Санари. Его разговор изобилует тем остроумно скептическим ехидством, которое едва ли вяжется, собственно, с его теперешней философией и которого не хотелось бы все-таки в нем лишаться. Несомненно, «обращение» к мистике, его новая тенденция к религиозно-этическому — дело воли, интеллекта, не инстинкта, не сердца. «Прирожденный» мистик вряд ли был бы столь шутлив. Как занятно он рассказывал сегодня после обеда о своих приключениях на киностудии! Не менее забавны были анекдоты, которые преподносила Анита Лус. Она, кажется, близка с семьей Хаксли. Курьезное сочетание! Не от нее ли Олдос научился американскому сленгу и американской психологии? В его новом романе, «После многих лет умирает лебедь», изображена голливудская дива — последняя любовь стареющего миллионера, — чей шикарнейший жаргон, кажется, находится под влиянием принципа «Gentlemen Prefer Blondes» [253]…

Беседа о Кафке (которым X. теперь много занимается), Джозефе Конраде, Диккенсе и других литературных явлениях. Я упоминаю и свой журнальный план. X., под чьим патронажем уже смог появиться «Ди Заммлюнг», снова выражает готовность сотрудничать.

Ни слова о войне, как по уговору. Миссис Хаксли рассказывает об ужасах, которым подвергаются теперь в Бельгии ее родственники и друзья, словно речь идет о трагических последствиях землетрясения или наводнения.