Психофильм русской революции

В отличие от жестокости обычных толп здесь реже проявлялся садизм в виде отрывания половых органов или кастрирования. Любопытно, что еще Французская революция отменила официально пытки типа средневековой инквизиции, но сейчас же ввела пытки более утонченного типа. Эти пытки мы и видели в чека. На полях сражений Гражданской войны эти пытки и расправы были более бурными и дикими, но и кратковременными.

Мучение пленных применялось красными. Белые расправлялись только на месте под влиянием возмущения деяниями красных, так что, вообще говоря, эти расправы носили характер мести.

Сознаюсь, что, когда я видел кровавые картины расправ красных и изувеченные трупы, во мне порой закипала такая злоба, что в фантазии возникали картины той расправы, которую я применил к этим зверям, если бы застал их на месте преступления. И должен со скорбью признаться, что эти фантастические сцены расправ в моих мечтах были ничуть не мягче тех, о которых мне рассказывали очевидцы. Такова уже природа человека, и бывают моменты, когда она прорывается наружу. Я ведь видел сотни изувеченных и искалеченных трупов и по этим графикам умел читать звероподобный облик души человеческой. Должен, однако, признать, что человек в этих случаях превосходит зверя. Только кошка, забавляющаяся муками пойманной мыши, наслаждается ими, по-видимому, без всякого смысла. В гражданской же войне противники ненавидят друг друга и от беспощадности легко переходят к зверству, разряжая накипь своей больной души.

Возвращаясь к древности и к Средневековью, видим, что печальный опыт Гражданской войны, чека и контрразведки учит, что пытками можно заставить человека выдать решительно все, что им не могут противостоять герои, а потому, закрыв двери и удалив свидетелей, люди применяют эти методы к себе подобным и добиваются выдачи любых тайн. Нужно ли говорить, что пытаемых затем постигает их судьба, от которой не спасают никакие признания. Просто есть пытки, которых человек перенести не может.

Месть и выдача тайн помощью пыток - вот два мотива, определяющие зверства Гражданской войны.

Во времена добровольческих операций почти легендарной мстительницей сделалась баронесса Б. Большевики убили всех ее близких, и эта молодая женщина, поступив добровольцем, принимала участие во всех боях и славилась своей жестокой расправой. Она безжалостно расстреливала захваченных пленных и не знала пощады по отношению к красноармейцам. Ее убили под Екатеринодаром. Несколько таких мстителей за близких в рядах добровольцев видел и я. Однако они все ограничивались простым уничтожением красных, а не занимались их истязанием.

Самым кровавым человеком во всей русской революции я признаю Троцкого, как еврея-мстителя. Все кровавые ужасы первого периода революции, как самое возбуждение Гражданской войны, следовало бы отнести на его счет. Часто слышалось на протяжении революции недоумение: как не нашлось ни одного человека, который бы ему отомстил? Это действительно было характерным явлением революции. Шарлоты Кордэ все же на ленте революции являются исключительными натурами. Тогда как перед революцией добровольных убийц было неисчерпаемое множество, и русская революция сотнями убивала сановников Империи, на всем протяжении революции прежнего типа политических убийств вовсе не было. Троцкий - самый кровавый преступник, каких знал мир, -спокойно доживает свои дни, ускользнув даже от расправы Сталина, от которой погибли все его сотрудники и единомышленники.

Террор революции есть явление планомерное, применяемое ее вождями. Зверства - это автоматическое и импульсивное проявление подсознательной психики охваченного безумием человечества. Зверства существуют, пока длится анархия, и потому во всякой гражданской войне они являются неизбежным социально-психологическим симптомом.

Примечание. Некоторые из событий, изложенных в главах об одесском пребывании и о Днестровской трагедии, могут иметь и историческую ценность. Поэтому привожу выдержки из письма ко мне заслуженного генерала Императорской армии, бывшего главноначальствующего Одесской областью в период добровольцев Н. Н. Шиллинга. В подтверждение тому, что изложено в записках моего брата о Днестровской трагедии, генерал пишет:

«Румыния дала обещание, что отходящие войска и беженцы будут пропущены через Днестр в Румынию, о чем меня поставил в известность начальник английской миссии. Уже будучи в эмиграции, я в Константинополе встретил этого английского полковника, и он возмущался поступком румын. Во всяком случае, Днестровская трагедия на ленте мировой истории представляет собой исключительное преступление, смыть которое народу, его совершившему, не так легко. Только благодаря заступничеству румынской королевы, узнавшей о деяниях своего правительства, спаслось несколько сот больных и раненых, тогда как тысячи безоружных русских людей были застрелены и потоплены в днестровских плавнях - без всякого смысла и без какой-либо цели».

Об изложенной мною картине убийства начальника одесской контрразведки Кирпичникова генерал Шиллинг мне пишет: «О Кирпичникове было много разговоров, а потому я в один из вечеров послал автомобиль с адъютантом на квартиру к помощнику Кирпичникова, если не ошибаюсь, бывшему товарищу прокурора судебной палаты Буслову, с просьбой приехать ко мне по секретному делу. Я откровенно задал ему вопрос: “Верны ли слухи относительно Кирпичникова?” Буслов ответил: “Открытых данных у меня нет, но нос мой, как старого судебного деятеля, слышит нехороший запах”. Я долго с ним беседовал, в течение часа. После беседы с Бусловым я дал согласие на ликвидацию Кирпичникова».

Также и относительно драмы с расстрелом полковника Каменского, с которым мне много пришлось работать, генерал Шиллинг сомневается в его виновности. Он пишет мне: «Полковник Сульженков говорил мне в Константинополе, что виновность Каменского относительно присвоения денег не была точно установлена и что он был расстрелян неправильно. Когда по делу Каменского ко мне прибежала его жена с просьбой о помиловании мужа, я немедленно вызвал к себе полковника Стесселя, но когда он пришел, то я узнал, что полковник Каменский уже расстрелян. Так это и осталось тайной, справедливо ли было это дело...»

Благородный генерал хотел спасти невинно осужденного, но сомнительные элементы добровольческой трагедии поспешили «вывести в расход» неугодного им человека из своих же рядов.

Все это чрезвычайно характерно для борьбы того времени.

ГЛАВА XX

Врангелиада. Севастополь осенью 1920 года

Трудно поддаются пониманию современника события революции, и нелегко в них разобраться. Сам человек незаметно для себя меняется и прогрессивно опускается. Справится ли история с правильной оценкой этой страшной катастрофы, сомневаюсь. Прекрасное, великое и мудрое - образ и поведение Императора Николая II - причудливо сплетается с отвратительным, низким и пустым - поведением его предателей. Порывами в душе людей то проносится вера и надежда, мечты и радость, то охватывают уныние, страх и отчаяние безнадежности.

Тот, кто покинул Севастополь в феврале, во время развала армии Деникина, едва ли узнал бы его 1 октября 1920 года, когда я вернулся туда с Лемноса, оправившись от сыпного тифа, после шестимесячного пребывания в английском концентрационном лагере на положении неплененного военнопленного.

Город имел вид обыкновенного крупного тылового центра действующей армии. Масса военных фланировала по улицам в своеобразном обмундировании: нерусские шинели английского образца и происхождения. Публика слегка распущенна и лишена привычной глазу в старину военной выправки. Их, как всегда, слишком много в тылу. Они слишком веселы и беззаботны для переживаемого момента. И все же это уже не опустившиеся лемносцы и не «товарищи бандиты» времен Керенского. На улицах не убивают, и по ночам не слышно бессмысленной ружейной пальбы.

Много говорили об образцовом порядке на фронте. Жизнь хотя и наладилась, но носила на себе черты пережитой и надвигающейся катастрофы. Она подчинялась авторитету Врангеля, о котором восторженно говорили всюду. Было бы бесполезно описывать обыденную жизнь переполненного города: это значило бы повторять те картины полуберложной жизни, которые уже описаны на протяжении всей моей книги. Она мало улучшилась и при Врангеле. Мы, группа, приехавшая с Лемноса, разместились в казарме. Кормили нас на эвакуационном пункте. Стол был солдатский: вкусный борщ, каша из яшной крупы, так называемая «шрапнель». После лемносской голодовки у англичан было сытно. Каждый дорожил куском черного хлеба. Цены заставляли только пожимать плечами. Пестрели все нули: сотни тысяч, миллионы... Кругом, потеряв понимание действительности, говорили: «Надо печатать больше бумажек». Прокормление интересовало людей больше, чем дела на фронте.