Истоки (Книга 2)

У ларька и нашел Юрия Александр.

- Юрас, ты пойдешь поглядеть, как задышала твоя старушка печь? спросил Александр.

- Обязательно. С Веней пойдем, - сказал Юрий.

На шихтовом дворе ждали очереди на переплавку разбитые танки, пушки, минометы. Автогены голубым кинжальным пламенем рассекали их на куски.

В гардеробной сыновья встретили Дениса. Сняв свой форсистый костюм, он из старого стертого баула, с которым много лет ходил на работу, доставал робу.

- Отрыбачился, - сказал он. - Так и министру Савве написал. Захочется ему вяленой воблы - пусть сам приезжает и ловит.

Вся израненная, в заплатах и швах, старая мартеновская печь гудела сильно и домовито в рабочем напряжении. И когда пришла пора спускать сталь, Денис вместе с Юрием пробил пикой летку. Пламя высветлило изрешеченную осколками крышу, исклеванные пулями стены. Но Денису казалось, что не стервенела тут, в цехах, рукопашная, когда в кромешной темноте били друг друга чем попало, душили, резали, а была эта живущая печь, пламя стекающей в ковш стали, были его веселая молодость, его любовь, дети, товарищи.

А когда вышли после смены наружу, небо грозно бушевало, кидало ядра грома на землю. Тяжелый ливневый дождь пенил ручьи даже на песке. Потом радуга соединила два берега, столь несхожих между собой, - гористый правый и степной левый. Был вечер будто летний и будто осенний. Вишарник засветился теплой красно-желтой листвой по склону.

И хоть много потеряно в жизни навсегда, все же эта ласковая, мудрая осень глядела на Юрия спокойно синими, с дружеской чистой прохладой глазами. Исподволь нарастало ощущение полноты и правоты жизни, и он чувствовал себя тем, кем был: молодым, сильным, с установившимся отношением к жизни.

Родная матушка Волга, в какой урочный миг твоего вечного движения (твой миг - мой век) склониться в сыновнем поклоне на берегу, усыпанном галькой, как ладонь лесоруба мозолями, молча подумать с тобой о длинном и емком пути твоем, вобравшем тропинки каждого из нас?

Ты хранишь историческую память народов! На тебе, крепкой оси России, часто взвешивались судьбы страны. Сколько завоевателей приходило к твоим берегам, бросая грозу и пламя, норовя прикрутить к своему седлу весь мир!

Железным кулаком грозился фюрер переломить хребет русскому народу, чтобы вечно ползал он у ног поработителя, не смея поднять лица к солнцу. На Волге, у стен Сталинграда, тяжелыми жерновами перемололи немецкую 6-ю армию.

Отсюда шли освобождать Европу, неся под гимнастерками запахи волжской волны и травы родных полей, твои сыновья, народ корневой, весело-крутой, двужильный, с круглым добрым говорком. Обветренные лица развеснушены хлебной золотой пылью.

Тайна ясновидения не в их ли мужестве, не в мастерстве ли тех, кто стальными рельсами, кирпичом зарубцевал раны родной земли, кто железобетонной твердью семи плотин перекрыл Волгу от истоков до устья, создав моря с припаянным к зыбкой шири небосводом.

Быть бы Волгой! А она, как поют волжане, "то темна, то снежницы апрельской светлей. Никогда не бывает пустой и бесцветной. И беда в ней, и счастье - как глаза у людей. Будешь Волгой - суда на себе понесешь. Уставать - так уж всей глубиною, и уж если минуту на отдых урвешь, ни одной не плеснешься волною".