Истоки (Книга 2)

Два раза просыпался Михаил, потом снова тонул в тревожном сне. В третий раз он не лег, боясь увидеть продолжение сна.

"Почему соглашался, чтобы мясник жил с ней?" - снова и снова думал он, идя к Вере, покоренный устрашающей правдой сна, более тревожной, чем правда яви.

Старуха, согнутая пополам, с цигаркой в беззубом рту, топила маленькую железную печку маленькими, по мерке нарезанными чурочками. В этих чурочках, в этом заплатанном тазу с гревшейся водой была вся Вера с ее аккуратностью и экономией. Веры не было дома. "Пошла обменивать водочный талон продовольственной карточки на мыло, - сказала старуха сирота. - Знакомый сулил мыло принести, да задержался что-то. Хозяйка скорее обедать не будет, а мыло купит. Чистая! Сама моется и дочь моет до скрипа тела. И старуху приневоливает до телесного скрипения мыться".

- А ты кто же ей будешь?

- Давний друг-недруг Веры Заплесковой, - нелюдимо ответил Михаил.

- А я думала, не мужик ли ее. Пропал безвестно мужик. Тяжеленько одной бабе. Ни вдова, ни мужняя жена. Сколько их нынче таких горемык!

Он глядел на девочку, розовую после сна, - такая же, как у Веры, ямочка на подбородке, темные глаза с покатой к вискам косиной. Разрез глаз его. И убоялся привыкнуть к ней.

Голос Веры за дверью, тихий, с затаенностью, внезапно обессилил Михаила. Держась за притолоку, вышел на свежак и тут, на крылечке, увидал ее. Испуг, смущение, радость - очень робкая - мгновенно выразились на лице ее.

- Мишук...

Этим тихим и нежным окликом как-то сразу и навсегда привязала его к себе. Устоявшуюся тоску по мужу, ласку к нему услышал Михаил в этом странно теперь для него непривычном - Мишук.

Вера медленно розовела, застенчиво улыбаясь. Эта улыбка губ и глаз появилась раньше, чем она сообразила, что делать ей, как вести себя с ним.

- Это ты? - говорил ее язык, по глазам же видно было: не удивилась ему, ждала его особым своим виноватым и тревожным ожиданием. Глухо зарыдала, лишь когда он, не доверив своему сердцу, холодно обнял ее, говоря, что вот он и пришел, неожидаемый. И он лгал, будто пришел лишь за тем, чтобы дочь повидать: ничего не знал о ее рождении. Даже родные, ошеломленные его внезапным незаконным появлением, забыли порадовать тем, что есть у него Танька. Может, обороняли раны его, а может, ползшая по пятам за ним беда целиком завладела их вниманием.

Вера всполошенно металась по комнате, выбегала в сени, грела воду, жарила рыбу, украдкой зверовато поглядывала на Михаила горевшими огромными глазами.

Она сняла с Михаила сапоги, куртку, помогла ему мыть голову. Медленно ворочались в его волосах ее крупные пальцы. Последний раз слила горячую воду на его голову, вытерла полотенцем, побрызгала одеколоном и стала причесывать, ни на минуту не оставляя его одного. Когда Михаил переоделся в ее халат и сел к столу, Вера опустилась перед ним на колени и, заглядывая в глаза, заговорила горячим шепотом:

- Разве я могу променять тебя на кого-нибудь? Мы, солдатки, не защищены от сплетен...

- Ну, ну, успокойся, милка. - Михаил взъерошил ее волосы. - Ишь, какая чубатая! Садись, выпьем.

- Мил, я тебя никуда не отпущу. Закроемся на крючок и будем вдвоем.

Вера была красива как бы сознающей себя красотой, понявшей, что красота и молодость есть счастье; она цвела женственной силой первого материнства, созревшая без него, Михаила. Украдкой посматривал он на ее плечи, высокую грудь, до тоски сознавая свое бессилие исправить дурное и жестокое в их прежних отношениях. И еще он боялся, как бы не взяли его тут, при ней. Было бы невыносимой пошлостью еще раз уронить себя в ее глазах, на этот раз, кажется, безвозвратно.

Закурил, глядя себе под ноги.

- Для тебя все тяжкое позади, для меня только начинается. - Он не хотел упрекнуть ее, позавидовать ей, а получилось так, что упрекал и завидовал.

Неловко Вера погладила его по голове, лишь больше усилив натянутость. Мешал новый, горький и безрадостный опыт, легший за плечами того и другого. По-старому нельзя: он не тот и она не та.

Михаил сел перед кроваткой, в которой играла Танька, разговаривая со своим вытертым плюшевым мишкой.

- Ну как дочь? - несколько с вызовом спросила Вера.

- Она будет лучше нас... А может, нет?

Купали Таньку вдвоем. Приятно было Михаилу видеть, как девочка всем своим розовым тельцем радовалась теплой воде, как радуются животные, не понимая, а лишь чувствуя. Вот так бы самому пожить хоть несколько минут! А когда одели ее в красное платье, она, сидя на коленях матери, смотрела на Михаила ясными глазами. Глаза эти видели его душу по-особенному: не оценивали, не познавали, хороша ли, плоха ли душа эта, они просто и непостижимо для взрослых глубоко созерцали его Душу.

По лицу Веры Михаил видел, что она хочет и боится спросить его, на кого похожа дочь. Он завил на макушке Таньки вихор влажных волос:

- Ишь ты, папкина дочь. Не будь только в меня сердцем - нахлебаешься кислых щей.

Обнял Веру, она прижалась тяжелыми грудями.

- Ее кормлю два с лишним года. Молока-то не дают, - расстегнула кофточку, показывая молодой светло-коричневый сосок, как только что проглянувший гриб масленок. - Таня, хочешь?

Михаил рассказал, что сбежал из лагерей сортировки бывших военнопленных.

- Но ведь ты не виноват, мил, не виноват. Братья, отец не заступятся? Это ведь ужасно... Да ну тебя, пугаешь ты меня нарочно, ведь всегда был чудаком. Не обижайся, Михаил Денисыч, чудак ты. И я тебя люблю, рябой ты мой, красивый.

Она уложила Таньку, постелила на узкой кровати на двоих.

- Давай я пожалею тебя, милый ты мой, несчастный, - почти весело сказала она, все еще не веря, что ее солдату грозит опасность.

Она мяла его руку в своих горячих и по-детски сухих руках.

- Я буду любить тебя, мил... Ведь прежде не любила, не обижайся. Да и никого я не любила.

В розовом полусумраке затененной косынкой настольной лампы он видел ее чернобровое лицо, склонившееся над ним: все-таки она ребенок. Притянул к себе. Она глядела на него жаркими глазами, не ведая стыда.

- В тебе я не ошиблась. Мы будем жить дружно. Ты обязательно будешь учиться? А? Надо учиться, ведь ты способный парень, да? Когда познакомились, я долго никак не могла не замечать, что лицо твое рябое. Девки глупы, мужья им представляются прямо-таки плакатными красавцами... А потом в одиночестве я поняла, что рябое лицо - самое красивое... Твои письма я берегу, они смешные и хорошие. Особенно с финского. А мои к тебе... стыдно за них. Холодов прав был, уж очень я нетерпима ко всему, что противоречит моим взглядам.