Истоки (Книга 2)

Михаил вышел из-за стола, горе кидало его из угла в угол. За многие годы молчания хотел наговориться вдосталь. Уголки толстогубого рта запенились, а он не мог остановиться.

Он сам не знал, когда и кто внушил ему прежде казавшуюся дикой, а теперь правомочной мысль, что в конце концов имеют основания покарать его - уж очень разношерстный.

- И я улучшусь. Стану лучше не для Иванова-Волгаря - поэта и чиновника. А для себя, для вас. Я пойду.

Юрий усадил Михаила за стол между собой и Александром, напротив отца и Лены.

- Никуда ты не пойдешь, Миша. Я беру тебя под свою ответственность. Это решение семейного совета.

- Вот-вот, ответственность! А ты, Юрас, поверь мне просто, без всякого заклада ответственности.

Внимательно-строгим взглядом Александр прирос к лицу брата, отец и Юрий становились все спокойнее и грустнее. Лена жалела Михаила так же по-особенному, как и покойного Женю. Она не могла жить, не зная его правды, но боялась, что правда эта сделает Михаила врагом родных. Готовая к беде, ждала, что вот-вот и всплывет та тайна, которая развалит семью, разъединит их навсегда. С каждой фразой Михаила нарастало ее опасение за него и за всех родных.

Денис остановил сына:

- Не пойму, чего ты хочешь, Миша. Скажи нам, если сможешь.

- То, что знаю я, никому не нужно, кроме меня. То, что нужно мне, я не знаю.

- Да что ты путляешь, валишь в одну кучку? Как тебе верить будут, если ты сам себе не веришь? Подумай, сынок.

- Не стоит за меня хлопотать.

Отец не сразу согласился:

- Человек тонет, и не знаешь, за что тащить его из воды.

Михаил свернул цигарку, затянулся дымом.

- Угости махоркой, - попросил Юрий.

- На, наедай шею. - Михаил улыбнулся, растянув толстые губы. Наивно глядели его глаза, утратив исступленный, жгучий блеск.

Лена подошла к нему, опустилась на колени.

- Миша, а может, все это сон, а? Как бы хорошо, если бы сон! - Лена положила голову на его колени.

- Леночка, я не причиню вам больше зла, чем причинил. А теперь пора! Может, ее повидаю. Даже не знаю, люблю ее или еще что... Тянет меня к ней... А им скажу, что давно с вами не живу. Да это и правда! Саня, помнишь, говорил в Москве, что нет у меня ничего общего...

Лена вскочила, отступив от Михаила. Сквозь слезы она видела, как отец, будто не помня себя, толкнул Михаила в грудь и схватился руками за свою голову. Михаил ударился затылком о печку. Приподнялся на локтях, выпрямился.

- Всю-то жизнь я хотел и не мог понять вас. Убегал от вас. Мать руки ремнем мне скручивала. А ведь и они там умели... - Михаил сбросил с себя рубаху, обнажил исполосованную рубцами спину с клеймом на боку.

- Этого я не покажу нашим дознатчикам, - сказал Михаил, - а то ведь у них логика странная: мол, не всех пленных дотошно допрашивали немцы, мол, коли расписали тебя - значит, выматывали кое-что.

- Миша, Миша... плохо, да? - стонала Лена.

- Хорошо! Я даже стихи заучил там:

Без родного неба

Весь иссох.

Мне сейчас бы хлеба

Хоть кусок.

Сытым понимать ли

Суть вещей?!

Где вы, наши матери

С миской щей?

Ну, а в своей тюрьме буду учить наизусть целые поэмы!

Михаил поклонился родным и вышел. Лена метнулась за ним, но голос отца остановил ее:

- Не ходить! Сам должен все пережить.

- Да, у него такая хворь, которую даже самые близкие не вылечат, согласился с ним Юрий.

Самым мучительным и раздражающим для родных было то, что Михаил не просил их о помощи.

Такого гордого отрешения от жизни никто из родных не ожидал от мягкого человека.

- Это он нарочно не винится, чтобы упрекнуть нас, - сказал отец с закипающим гневом. - А если так, туда ему дорога! Знать я его не знаю, звонаря зловредного!

- Странно, он, кажется, ничего не замечает, глядит куда-то в себя. Он не заметил, что с тобой, Юра, произошло, даже не спросил, как это случилось, - сказала Лена.

- А по-моему, моя-то повязка особенно и растравила его.

Александр затянул пояс, застегнулся.

- Я в детский сад за Костей и Юлькой... А все-таки спасать его надо.

IX

Одна ночь в вагоне навсегда осталась в памяти Михаила: два раза он просыпался, снова ложился на верхнюю полку, и прерванное сновидение продолжалось с неумолимой ясностью и последовательностью... Он вернулся домой и в то же время видит танки в засаде и дом не родителей, а какой-то цех с одной кирпичной стеной, вместо другой - цветы до самого неба. И он видит в цветах огромную икону, а когда подходит близко, икона оказывается портретом его жены. Поперек - хвалебные слова, что родила дочь. Жена с дочерью на руках стоит в дверях лавки, и он почти не узнает ее - так непоправимо изменилась она. Весь ужас изменения в том, что лицо осталось прежним, а в глазах вместо былой мысли и чувств что-то тупое, она как бы порабощена животной чувственностью. И будто бы это сделал с ней мясник с волосатыми руками, разбудив в ней низменное, и оно подавило в ней человека. И только в маленькой дочери сохранилось что-то от прежней Веры, от ее милой рассудительности и смышлености. Михаил плакал по угасшему в жене человеку, безысходно страдая, как страдают только во сне.

Его разбудили. Он закурил. Горела свеча, возвращавшиеся военнопленные играли в самодельные карты.

- ...Сидит у нее один, чубчик на сторону. Жена как обваренная. Сапер ей: "Не убирай со стола, я добавлю закусь и спирток есть. Сейчас побреюсь". Потом тому чубчику: "Давай и тебя заодно побрею". Посадил на табуретку, намылил, запрокинул голову, занес бритву. Раз провел по щеке, попробовал ладонью. "Ничего, - говорит, - гладкий". А у того язык отнялся, пот заливает глаза. Не стал сапер пить с ними. Ушел. Баба на крыльце догнала, в ногах валялась, пыль мела головой с его сапог.

- Простил?

- Неизвестно. Может, он, сапер-то тот, на мине подорвался, развязал бабе руки, а может, домой пришел с вывернутой душой.

- Верность - вопрос не теоретический, а практический: нашел человека - твое счастье, не нашел - нет счастья. Никакими рассуждениями не поможешь. Вот однажды...

Михаил уснул, не дослушав рассказа о чьей-то жене. И опять продолжался прежний сон: старался увести Веру, а она оглядывалась на мясника, который был где-то рядом, но которого Михаил не видел, а только чувствовал спиной его опасную близость. То вспыхивал у Веры былой разум, и она шла с Михаилом, то опять тупела, плакала и кричала, что без мясника ей не жить.