Соловки. Документальная повесть о новомучениках (СИ)

А потом мы высоко на колокольне, с которой наконец‑то сняли намозолившую взор соловецкую звезду, и мы под охраной Креста Честного. Дали белые, необозримые! Неисповедимы пути Твои, Господи, неужели я была на Соловках? Стояли впятером в проеме звонницы, где каторжники узрели невнятный свет: не в будущее ли заглянули? Не нас ли, потомков, узрели, пришедших сюда в покаяньи отмаливать убиенных? И что за великая сила слышится, далеким ударам грома подобная?

Соловки несентиментальны. Здесь сердце устремляется к горнему, не снисходя до земных утешений, здесь закаляется дух. А душа ощущает себя блудной дочерью, которая полжизни пасла на чужбине чьих‑то чужих свиней, и вот вернулась к Отцу и просит: прими в число наемниц Твоих…

Родитель по плоти не всегда способен быть отцом по духу — речь идет о Предвечном Отце. В идеале родитель — опора, которая не предает, но мир оскудел на любовь к своим детям, лишь Церковь, как прежде, щедра. И направленье поиска верное, ибо устремлено на вершину, как на последнюю реальность земли. Что может быть реальней Отца, сотворившего все живое?

Остров стремительно уплывает назад по белому — пребелому морю — или это мы улетаем? И я понимаю, что не могу не вернуться сюда…

О твердости, упорстве и терпеньи

Высоких душ в томительной ночи

Твердят темниц истертые ключи

И власяниц терзающий репейник.

Несдавшихся последнее хрипенье

И токи слез впитали кирпичи,

И камера во храме не молчит,

Хвалу с хулой мешая в песнопеньи.

Вы, в ком еще живет свободный дух,

Вы, кто к людскому горю был не глух,

К земле склоните честные колени!

И слушайте, волненье сжав в тисках,

Как о судьбе ушедших поколений

Вещает каждый камень в Соловках.

(Строки, рожденные Соловецкой каторгой)

^[27]

Молитесь о нас, Угодники Божии Преподобные Зосима и Савватий! Мы снова в небе, в крохотной «Аннушке» с удивленными глазками-иллюминаторами. Она берет курс на Пинегу, где обрел покой последний Оптинский Старец иеромонах Никон (Беляев), почтить память которого мы летим.

VI. СВЕТ НАД АНЗЕРОМ

В октябре, на сей раз со Светланой — Фотиной ^[28] (той самой девушкой, что воочию видела ГУЛаговские скиты), я вновь обрету свои Соловки. Но попасть на Анзер опять не удастся: осенью пролив опасен, сесть на весла рискнет только самоубийца. И оказии не случится: все работы на острове закончены, там остался один Егорыч, да и тот до ноября.

Не в моей власти доплыть до Голгофы, но я могу как можно ближе подойти к острову мученичества и помолиться о всех живот там положивших. И вот в день Покрова Пречистой Матери Господа нашего Иисуса Христа я соберусь в Ребалду — рыбацкий поселок в северо — восточной части Большого Соловецкого острова, откуда остров Анзер виден как на ладони.

Осеннее соловецкое озеро (слайд). Фото С. Харламовой.

Материковые леса давно облетели, а соловецкие березки еще исполнены червонного золота. Кудрявые деревца стоят в полном облачении, огненно вписываясь в светоносную сотканность богородичного дня. Сбоку блистает осеннее светило — белый шар на неестественно синем небе. Лес охвачен жемчужным сиянием. По холодным зеркалам озер катается гоняемая ветром солнечная ртуть.

Я иду по малоезженой дороге, бывшей узкоколейке, позднее перенесенной на Беломорканал, утягиваюсь в лучистый лес, засасываюсь в болото Времени, камешком иду на дно давно минувшего, чтобы изведать всю муку его. И соловецкая чащоба принимает меня, ибо вхожу с молитвой за всех, кто навеки остался здесь. Происходит внедрение в некую Структуру, я делаюсь частью ее. Постепенно в воздухе появляется привкус тлена: каждая пядь земли насыщена прахом убитых. А может быть, это просто запах прелых листьев? Вокруг витает что‑то неутоленное, истерзанное, живое. Каждая клеточка тела, каждая кровиночка души напрягается, делается на волосок от взрыва, но взрыва не происходит. Так в состоянии предвзрывья и лечу через лес, не выпуская четок из рук. На Афоне сплетенная ниточка, вся в молитвенных узелках, проведи через гиблое место!

«Господи Боже мой, помози ми смиренно воспевати славу Новомучеников и Исповедников Российских, имже за тяжкие страдания любовию отверзл еси двери небесныя. Г осподи Боже наш, славу сию мучеником от века бывшим даровавый, яко мощи их сеются во храмех обновления нашего ради, подаждь славу сию и страстотерпцем новым, аще и неведома суть места погребения их…»

Когда‑то в этом лесном чертоге располагались специальные лагпункты — лесоповалы. Штабом лесозаготовок было Исаково. Отсюда управлялось множество подчиненных СЛОНу «командировок» с поэтическими названиями, как‑то: Щучье, Едовый наволок, Кузема, Зашеек, Колвица, Пояконда, Кестеньга.

Сельхоз, торфяные разработки, кирпичный завод — все это было терпимо; более того, туда стремились, чтобы выжить, а на пилу и топор попадали в основном шпана и крестьяне. Отправляли в лес не умеющих устраиваться интеллигентов и никого не прельстивших женщин, «пятиалтынных», как цинично называли их чекисты. Также «командировкам» подлежали люди, занесенные в «белые списки» с негласным предписанием гноить таковых на тяжелых физических работах. Лес и штрафной изолятор на Секирной горе были Сциллой и Харибдой Соловков, заключенные изо всех сил лавировали, чтобы проскользнуть где‑то посередине.

В Кремле имелось изобилие «человеческого материала», который постоянно прибывал, восполнить людскую убыль было проще простого, поэтому с рабочими не церемонились, использовали на всю катушку, зная, что в любой момент возьмут новую рабсилу. Определенный процент потерь допускался; если же перерасход «материала» носил чрезмерный характер, т. е. люди умирали, не отработав запланированные на каждого три месяца, приезжали разбираться из Информационно — следственной части, в просторечии отделения стукачей. Нога прокурора в лес никогда не ступала.

Вручив кружку кипятка с хлебом, зэка гнали на делянку затемно. Не успеешь выполнить норму, или по — лагерному «урок» — оставайся на вторую смену. На работах, особенно ночных, частенько пристреливали, больше шпану. Когда случался саморуб, заставляли пилить одной рукой, пока и ее не отрубят сердобольные товарищи. Поэт Борис Ильич Брик отсек себе палец и послал начальству с запиской: «Вам, жаждущим человечины до черта, посылаю кусок мяса первого сорта». Но Брику повезло, он не только выжил, но и вернулся в родной Ленинград. Ежедневные убийства на глазах у всех приводили к защитному отупению чувств, смерть на лагпунктах воспринималась как само собой разумеющееся событие.

На каждой «командировке» был свой карцер — сарай с зияющими щелями и земляным полом. В любое время года штрафников туда сажали голыми, поэтому они всегда кричали: зимой от холода, летом от комаров, поэтому такие карцеры назывались «крикушниками». Впоследствии, экономя древесину, их стали сооружать прямо в земле. Провинившегося сталкивали в глубокую яму, а по скончании срока подавали шест, и он вылезал, если был в состоянии. В карцерную яму можно было угодить за любую безделицу: невежливо ответил начальству, стоял, расслабившись, работал спустя рукава — был бы человек, а повод найдется.