Жить для возвращения

Первые два весенне-летних сезона были поделены пополам: пять недель в подмосковном Красновидове, недалеко от Можайска, а затем полтора-два месяца дальних географических экскурсий. Для меня это были Хибины и прочие экзотические места Кольского полуострова. Поездка в Хибины осталась в воспоминаниях навсегда. Наверное, то же самое могли бы сказать и те, кто побывал тогда в Крыму и на Кавказе. Но Крым и Кавказ в те времена были совершенно доступны для всех, Хибины же еще долго оставались экзотическим краем, лишь много позже они стали местом паломничества туристов и горнолыжников.

Нами, первокурсниками, руководил аспирант Григорий Михайлович Игнатьев, впоследствии — профессор, крупный специалист по зарубежному Северу. Интеллигентнейший человек, эрудит и эстет, обожатель мало кому тогда известного Хемингуэя, Григорий Михайлович раскрывал для нас природу Кольского Севера с любовью и увлеченностью. Мы восхищались теплым июльским Заполярьем с его белыми, куда «белее», чем ленинградские, ночами, бродили по горам и долинам, перевалам и плато, перебирались вброд или по натянутому тросу через горные речки, разбивали лагерь на берегу фантастически красивого лесотундрового озера, где охотились на диких уток, а заодно страдали от комаров. Мы упивались одними только названиями: массивы Юкспор, Расвумчорр, Кукисвумчорр, ущелье Рамзая, перевал Западный Петрелиус, озеро Пайкунъявр.

Хибинские горы стали моей первой северной любовью.

— Натик, ты чего так долго? У меня опять поползла температура, а ты куда-то запропастилась. Вчера обещала приехать пораньше, уже обход был, Павел Иосифович опять ни слова не изрек, буркнул что-то Веронике, ну, той, длинной, хирургической сестре. Ты бы разузнала у нее, как будет со мной, и вообще…

— Зиночек, ты зря капризничаешь, я пришла, как смогла. Ведь сюда полтора часа езды с тремя пересадками. Вчера весь вечер искала тебе черную икру, и нигде не было, а позавчера всюду лежала.

— Да не надо мне никакой икры!

— Это уж нам решать, надо или не надо, профессор сказал — значит, будешь лопать как миленький!

— Ну до чего же вы все безжалостные, видите, как мне плохо, а все желаете на своем поставить. Никто не придет просто, по-человечески, не поговорит по душам — нет, шепчетесь по коридорам, я же все чувствую, все вижу! Мне стало хуже, да? Они уже назначили день операции?

— Ничего никто не назначал, хватит придумывать и подозревать всех и каждого. Все идет по плану, я же передавала тебе шутку Павла Иосифовича: «Гангрена развивается нормально!»

— А я не хочу шутить! Я имею право знать, что со мной будет. С них еще станется оттяпать мне пальцы…

— Сейчас же прекрати, угомонись! Завтра привезем к тебе гомеопатку, говорят, гомеопаты могут такое, что обычным врачам и не снилось! Ой, тут что было на днях — я заикнулась насчет этой самой целительницы, а Павел Иосифович как вскипит: «Пока я заведую отделением, ни один знахарь, ни один шаман сюда не проникнет, запомните это!» Я стою, ни жива ни мертва, он ругается, а сзади мне шепчут: «Обязательно, обязательно приводите вашего гомеопата, они иногда помогают там, где мы бессильны». Представляешь?! Завтра Павла Иосифовича не будет на этаже, я точно разузнала, и ребята доставят к тебе ту старушку, она, говорят, светилом считается.

— А сегодня ты побудешь у меня до вечера? Я, кроме тебя, всех стесняюсь, одна дневная няня на все отделение, вечно торопится. Побрей меня, а?

— Нет, рано, нельзя трогать кожу на щеках.

— Господи, сколько можно терпеть эти издевательства! Побыли бы вы все в моей шкуре, не дай бог, конечно…

— Ладно, ладно, сейчас протру тебе спину камфарным спиртом, а то, говорят, пролежни пойдут.

— Какие еще пролежни, что это такое?

— Сама не знаю. Вроде ранок или язв каких-то от долгого лежания на спине.

— Да разве я долго лежу?

— Нет, но кто его знает, сколько еще придется.

— Опять вы за моей спиной… Ну-ка отвечай, что ты обо мне знаешь?

— Я о тебе знаю много всякого разного, целых семь лет знаю.

— Неужели семь? Мы и женаты всего-ничего, и четырех лет нету.

— А что, разве отсчет ведется с женитьбы? Может, Хибины напомнить? Может, моя тезка еще имеет шанс — недаром она к тебе давеча заглядывала?

— Тебе не совестно? Она ж из лучших побуждений, по дружбе… И вообще, дай мне хотя б недельку побыть ловеласом, ощутить, что я не одной родной жене нужен.

— Вот-вот, ей именно теперь ты такой ну…

Наташа осеклась на полуслове, я сделал вид, будто ничего не заметил. Стал ворочаться, Наташа бросилась мне помогать. Потом долго читала вслух милицейский детектив, затем кормила меня, протирала спину. Наконец я задремал, а она, как уже повелось, посидела немножко возле кровати и тихонько вышла, наказав дневной няне Вале присматривать за мною и, когда проснусь, передать мне, что вечерком снова заглянет в больницу.

Значит, семь лет? Да, в августе будет ровно семь. После второго курса я вновь, уже с нашей группой североведов, отправился на Кольский полуостров, но на сей раз маршрут был куда длиннее. Он охватывал не только Хибинские тундры, но и острова Кандалакшского залива со знаменитым гагачьим заповедником, и Монче-тундру с городом Мончегорском, где мы спускались в медные и никелевые рудники, и огромное озеро Имандру, и Мурманск с окрестностями. Вот как раз у подножия одной из гор возле Мончегорска и произошло мое окончательное объяснение с Натинькой…

Две производственные практики — после 3-го и 4-го курсов — я провел в настоящих арктических экспедициях. Мне повезло устроиться в Институт мерзлотоведения имени академика Владимира Афанасьевича Обручева, где директором — вот совпадение! — был тот же академик Обручев, крупнейший знаток геологии Сибири, автор романов «Земля Санникова» и «Плутония». (В хрущевские времена это единственное в своем роде научное учреждение вывели из системы Академии наук, раздробили и по частям включили в различные научно-производственные организации — «поближе к мерзлоте», как требовал тогдашний вождь страны.)

Институт еще в 30-е годы создал Михаил Иванович Сумгин, и по всему — называться бы ему этим именем. Но числился за Михаилом Ивановичем один «недостаток»: в незапамятные времена был он то ли меньшевиком, то ли эсером. После Октября повстречался как-то с одним давним знакомцем, и тот без околичностей предложил Михаилу Ивановичу отойти от всякой политики и заняться какой-нибудь наукой.

Знакомец считался в вопросах политики (и практики!) человеком авторитетным, его звали Феликсом Эдмундовичем. Сумгину хватило благоразумия послушаться доброго совета — он обратился к мерзлотоведению, науке очень юной и многообещающей. Организовал институт, написал вместе с учениками и коллегами превосходный учебник, открыл ряд мерзлотных станций на Крайнем Севере. В начале 40-х годов Сумгин умер, оставив прекрасную научную школу. Но политического прошлого Михаилу Ивановичу, по-видимому, так и не простили, и его детище — институт — получил весьма уважаемое, однако другое имя.

Меня взяли в экспедицию на должность бурового мастера. Я, в качестве мастера, неважно какого — уже событие анекдотическое. Уж слишком велика была моя общая неумелость, неспособность к любому рукомеслу. Папа безумно расстраивался из-за этого, он-то как раз умел пилить-строгать, паять-починять, понимал в электрике, сантехнике и даже в пишущих машинках. Ничего похожего я не унаследовал, тем не менее получил на летний период чин бурмастера с окладом, в пять раз превышающим месячную стипендию!

Подлинным буровым мастером в нашей экспедиции был старый мерзлотный волк Степан Ермолаевич, а рабочими-буровиками — его товарищи по Игаркской мерзлотной станции Иннокентий Горяев и Иван Негодяев. Из Москвы мы выехали вчетвером: руководительница экспедиции Леокадия Станиславовна Хомичевская, лет под пятьдесят, кандидат географических наук, вдова одного из корифеев мерзлотоведения В. Ф. Туммеля; гидролог-мерзлотовед Сергей Евгеньевич Суходольский; геодезист-аэрофотосъемщик Калерия Александровна Антипина (обоим под тридцать) и я. Я быстро сошелся с Сергеем и Калерией, хотя нас разделяли добрых 8–9 лет. Начальница же экспедиции была простая, демократичная в обращении, добрая женщина.