Жить для возвращения

Полковник Павел Михайлович Тараканов — совсем другой. Он постоянно фиглярствовал, гримасничал, прямо-таки напрашивался на наши выходки и ужасно озлоблялся, когда ему давали понять, что он похож на шута горохового. Грешен, я всегда был в рядах наиболее активных «издевателей», самоуверенно полагая, что этот «тюха-матюха и брат их Кондей» все равно ничего не «сшурупит» и любую колкость преотличнейшим образом скушает. Не тут-то было! Терпение Тараканова лопнуло, и случилось это, на мою беду, перед самым госэкзаменом по военному делу, в конце четвертого курса. После какого-то неповиновения Володи Бутьева полковник неожиданно заявил ему:

— Жаль, товарищ Бутьев, я все-таки считал вас интеллигентным человеком, а вы не лучше Каневского. — И добавил, повернувшись ко мне:

— Вам еще жить целую жизнь, и пора бы понять, что вы отнюдь не умнее всех на свете.

Обычно нравоучения мало кого впечатляют, но на меня слова полковника подействовали самым отрезвляющим образом. Во-первых, стало просто совестно, в ушах зазвучали интонации Акакия Акакиевича Башмачкина из «Шинели»: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?» Во-вторых и в главных, меня бросило в дрожь от предчувствия грозной расплаты. Каждый студент был в руках полковников: двойка на госэкзамене означала автоматическую отправку в солдаты немедленно по окончании учебы в МГУ.

Тараканов и впрямь рассчитался со мною, причем, как я и ожидал, самым изощренным способом. Задолго до экзамена мы «купили» себе полный набор шпаргалок, собрав по совету предшественников деньги и вручив их вольнонаемным лаборантам с военной кафедры. Экзамен состоял из нескольких зачетов по отдельным дисциплинам: устав Советской Армии, общевойсковая тактика, ПУАЗО, 85-миллиметровая зенитная пушка, теория стрельбы и т. д. Ответив на вопрос одному преподавателю, под водительством лаборанта шествовали в другую аудиторию, где ждал очередной экзаменатор. Тут-то, на переходе, все и вершилось. Лаборанты-взяткобратели сообщали в коридор инициативной группе со сменяющимся контингентом, кому какие вопросы достались, и наш мозговой центр писал на листках подробные ответы по всему спектру дисциплин. Эти спасительные листочки лаборант передавал из рук в руки тому, кого он «конвоировал», главное было не завалиться на самом первом вопросе — тут при всем желании было невозможно снабдить отвечающего шпаргалкой. Я же, как назло, вытянул билет, в котором номером первым шел вопрос по теории стрельбы, а это означало, что меня доставили в комнату, где сидел товарищ Тараканов…

О том, чтобы самостоятельно справиться даже с самым пустячным вопросом, не могло быть и речи, слишком вольготно чувствовал я себя все четыре года, слишком откровенно презирал полковника. А он каждую минуту вставал со своего места, подходил ко мне, заглядывал через плечо и плотоядно — я нутром это чуял! — всматривался в чистый бумажный лист. Разок он вышел из аудитории, однако неподкупленные офицеры-ассистенты бдительно следили, чтобы мы не перешептывались с соседями. Я отключился от жизни и отрешенно ждал страшного конца.

Вошел Тараканов, снова заглянул в лежащий передо мной белый лист и вдруг что-то положил на самый краешек моего стула. Это была шпаргалка, собственноручно доставленная полковником из коридора. Ребята потом в лицах рассказывали, как он велел срочно составить ответ на продиктованный им же вопрос из моего билета. Тараканов наклонился ко мне и очень тихо, но отчетливо, произнес:

— Нельзя же, товарищ Каневский, быть такой задницей!

Так мне был преподан урок на всю оставшуюся жизнь. Обижаемый и оскорбляемый мною человек рассчитался добром за всю мою былую недоброту. И наши фокусы со шпаргалками отлично знал, и продажных лаборантов не жучил — всем давал жить, никому не желая зла.

В тот день я особенно отчетливо представил себе, как Павел Михайлович командовал зенитными батареями под Москвой и в Мурманске, как оборонял от германских бомбардировщиков заполярный Мончегорск. А я-то, кретин, хохотал ему в лицо, когда он рассказывал о своих встречах с союзниками: иду, мол, по Мурманску, а навстречу — здоровенный негр. И тут мною овладевало подленькое веселье, ужас до чего смешно было мысленно вообразить коротышку Тараканова на фоне чернокожего Геркулеса…

Еще один яркий персонаж из студенческой жизни — доцент кафедры марксизма-ленинизма Зоя Петровна Игумнова, супруга тогдашнего лидера советских профсоюзов Василия Васильевича Кузнецова, будущего дважды Героя Социалистического Труда, заместителя министра иностранных дел, заместителя Председателя Президиума Верховного Совета СССР и даже — бери выше! — кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Нетипичная была марксистка, абсолютно непохожая на большинство своих ортодоксальных коллег. Крупная, властная, громогласная, порой до обидного несправедливая, Зоя Петровна была вполне демократична в общении с нами, никогда не подчеркивала своего высокого, я бы сказал семейно-государственного, положения, не демонстрировала ни надменности, ни высокомерия, оставалась простой и естественной, готовой помочь студентам, в том числе и материально. Лекции она читала хорошо, иногда, правда, проявляла забавную неграмотность: называла француженку Жанну Лябурб, героиню революционных событий в Одессе, Жанной Лябубр; не могла отыскать Крым на географической карте… А семинары вела крайне интересно и насыщено.

Была у нее манера давать время от времени на семинарах каждому из нас какую-либо политическую кличку. «Садись, Каневский, садись, бухаринец». А в другой раз: «Садитесь, Каневский, троцкист вы наш отъявленный», — чувствуете, как она серчает и на Каневского, и на Троцкого?! Еще оставались год-два до смерти Сталина, еще за высокими горами был XX съезд партии, начавший ломать сталинскую эпоху, так что не следует удивляться фразеологии Зои Петровны.

Она обожала рассказывать о своих встречах, точнее — о том, как она видела товарища Сталина. В голову ей особливо запали два таких эпизода: празднование 70-летия товарища Сталина в Большом театре в 1949 году и встреча товарищей Сталина и Мао Цзэдуна в гостинице, кажется, «Метрополь», в ресторане, где они братались и провозглашали тосты. Зоя Петровна была в числе приглашенных, вспоминала об этом растроганно, назвала даже число тостов, их было несколько десятков, и тут я уже не мог не спросить: «А как же они не напились?» (слова, правда, я выбрал более деликатные). Зоя Петровна величественно повела рукой, как бы затыкая мне пасть, и снисходительно пояснила: «На подобных банкетах не пьют, а лишь пригубляют рюмку после каждого тоста».

Неожиданно для самого себя я однажды задался вопросом: если в РСФСР имеется Совет Министров, Верховный Совет, прочие учреждения, наличествующие еще в пятнадцати республиках, то почему именно в России нет своего ЦК партии? И на очередном семинаре я вылез со своими недоумениями. Против обыкновения, Зоя Петровна никак меня не обозвала, но отреагировала зловеще:

— Вот как раз за это понесли наказание бывшие ленинградские руководители. А ты, Каневский, все-таки соображай, чем интересуешься.

Откуда было нам знать, что еще в 1950 году Сталин велел расстрелять группу ленинградских обкомоцев и горкомовцев во главе с одним из секретарей ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецовым? Спустя годы советскому народу доверительно сообщили, что эти деятели возжелали завести свой собственный, Российский ЦК, а Ленинград объявить столицей РСФСР, а еще через какое-то время тому же народу дали понять, что над несчастными ленинградцами разверзлись незаконные репрессии, но теперь, слава Богу и товарищу Хрущеву, все они посмертно реабилитированы!

В марте 1953 года не стало вождя. Когда сегодня я думаю об этом, поневоле прихожу к убийственному для истории и историков выводу: мы, скорее всего, никогда не узнаем, от чего и в какой именно день умер Сталин. Вся логика событий подсказывает, что ему «помогли» убраться на тот свет и случилось это не 5 марта, а на день-два раньше. А ведь речь идет о крупнейшей личности XX столетия.

На следующий день после объявления о тяжелой болезни товарища Сталина у нас шло курсовое комсомольское собрание. Зоя Петровна сидела в президиуме на правах идеологического куратора. О Сталине до поры до времени не говорили, однако на душе у всех было тревожно, уж слишком трагическим голосом зачитывал по радио диктор Левитан сводки о состоянии здоровья Бессмертного Вождя. Собрание началось часа в четыре дня и, как водится, затянулось. В президиум пришла записка от группы студенток: девчата еще на прошлой неделе купили билеты во МХАТ и просят отпустить их на спектакль, начинающийся через час. Едва комсорг курса огласил записку, с места вскочил Оська Михайлов и, чуть ли не рыдая, прокричал: