Ленинград действует. Книга 1

Наш отряд остался лежать в обороне. Я лично – в третьей линии с Аней, прикрепили нас к одному взводу. Три дня во рву, на песке, под минометным обстрелом мерзли. Ночью кричишь:

«Дневальный, потяни за ногу – ноги здесь или нет?»

Очень тогда мы мерзли!

Вокруг нас появились бойцы, стали ходить к нам из окружающих дотов. Помню пулеметчика Костю – такой спокойный! Бьют минометы:

«Костя, чьи?»

Он авторитетно:

«Валя, да это наши!»

И спокойно становится, хоть мины и рвутся у самых ног. Мне с Аней очень хотелось перейти в «настоящую» часть. А тут приходит какой-то лейтенант:

«Мне нужно в доты по санитарке!»

Леля Яхницына была у нас старшей. Спрашиваю ее:

«Отпустишь нас?»

«Я и сама пойду!»

…Оформились мы, сдали сумки, пошли, взяв все документы. Приходим в дом – тут гостеприимно, симпатично, голубенькой краской все выкрашено. Накормили нас. Смотрим – у них хоть и весело, делать нечего.

«Что у вас делать?»

Старшина объясняет:

«Будем сидеть до тех пор, пока нас не взорвут».

«Сколько же сидеть?..»

«Может, год, может, больше!»

И сговорились мы: убежим опять, делать нечего же! И, переночевав, добились, чтобы нас свели в часть настоящую, где есть работа. И утром два сопровождающих провели нас через реку Сестру под огнем в санчасть батальона морской пехоты. Сапоги большие, спотыкаюсь, держимся за бойцов. Приходим – темно, все спят. Сопровождающие ушли. Постояли мы среди комнаты, слушая храп.

«Анка, давай спать тоже!»

Дернула за ногу кого-то – оказывается, девушка.

«Кто у нас начальник?»

«Да все начальники! Давай спать!»

Утром все на нас смотрят: откуда взялись? Привели нас в штаб к полковнику. Он сердитый, суров, недружелюбен. А нам уже надоело – водят!

«Какие документы?»

А у Анки нет документов, забыла в доте. Расплакалась. А я смеюсь. Полковник:

«Нам таких, что плачут, не нужно, вот ту, что смеется, оформить!..»

Ну хорошо, сходили мы в дот за Анкиными документами, вернулись, оформились, стали медсестрами.

Тут начали к нам поступать раненые, врачи увидели, что перевязки мы делать умеем. Переводят нас в Курорт, а там ночью приказ – выступать!

Ночью шли по болоту. Сапоги у Анки широкие, резиновые, ей тяжело. А у меня – с дырками, вода выходит, мне легко. Странно было погружаться по пояс в воду, неприятно, потом привыкла, иду, как будто так и надо, одному парню даже немного винтовку несла – он после ранения слабым был. Бойцы как верблюды нагружены – патроны, минометы, станковые пулеметы на плечах. Я все время держалась за командиром взвода Кашкетовым, он здоровый.

«Валя, иди со мной, сухо тут!»

Ему по колено, а мне по грудь! Остановимся – он стоит, я облокочусь на него и сплю. Как обстрел, так все спят, лежа в воде. Переждем – дальше. Мины по воде – чвак-чвак, – глубоко в воде разрываются. Пока шли по воде, было тепло, а как вышли – ветер, холодно! Все как утки мокрые, течет с нас!

Утро уже. Вышли из болота – противотанковый ров. Солнышко пригрело, пар идет от всех, расположились тут, все переодеваются, а нам нельзя же! Есть было нечего (кухня вкруговую ехала). Сухарь один на десять человек разломили, а две папироски ребята раскурили все по очереди. Часа в два двинулись в путь сюда, в Каменку; тут набросились на еду, ходили, смеялись, рассматривали местность… Стали жить тут…

ЕЩЕ ВОСЕМЬ ДНЕЙ В ГОРОДЕ

5 сентября

Учится народное ополчение. Учатся командиры. На Кировском, 77, в саду Дзержинского, идет учеба. Руководитель группы – капитан Николаевский, комиссар – Шерстнев. Тут и балтийцы, и красноармейцы, и вчера еще мирные горожане.

6 сентября

День провел в военно-морском госпитале, беседуя сначала с командиром подводной лодки, раненным при атаке подлодки «юнкерсами».

В госпитале встретил я знакомого мне пограничника – батальонного комиссара Косюкова. Он прибыл в Ленинград из Шлиссельбурга, куда был доставлен на катере без сознания после боя, происходившего 1 сентября на левом берегу Невы, у Ивановских порогов.

Бой длился с 6 часов 30 минут утра до восьми вечера, а потом снова до полуночи.

Косюков рассказал мне о геройской смерти лейтенанта Тулякова, который водил бойцов в штыковые контратаки; на его залитом кровью партбилете бойцы дали Косюкову клятву отомстить за убитого лейтенанта.

Нет паники у стен Ленинграда! Есть горе, есть мужество, есть доблесть, есть ярость! Непрерывными волнами только что сформированных батальонов, полков, дивизий ленинградцы идут на фронт. Нет такого врага, который осилил бы ленинградцев, распаленных гневом и возмущением!..

7 сентября

Вчера шел дождь. Вот уже третий или четвертый день в город летят немецкие снаряды; легло их пока несколько штук: один – на Глазовской улице, другой – в дом в районе Обводного канала, третий – около Невской заставы. Сколько выпущено их всего – не знаю, пока единичные.

Два дня назад, вечером, был у Н. Брауна, вернувшегося из Таллина, где он работал в газете «Красный Балтийский флот». Таллин оставлен 28 августа. Н. Браун рассказал мне о трагическом походе кораблей-транспортов. Сам тонул дважды – на двух транспортах, поочередно потопленных в Балтике. Спасся случайно, долго плавал, был подобран какой-то шхуной. Рассказывал обо всем спокойно (видимо, нервная реакция еще не наступила).

Можно считать установленным: при эвакуации Таллина на транспортах погибли писатели Ф. Князев, Ю. Инге, О. Цехновицер, Е. Соболевский. Погибло много транспортных кораблей (но из военных очень мало) и, конечно, много людей [16].

Вчера вечером забегал в квартиру на Боровую. Там выключен газ, не идет вода, центральные газеты уже несколько дней не доставляются. Возвращался на Петроградскую в темноте, к десяти часам вечера, когда прекращается всякое движение. Прохожие спешат, иные – бегут, стремясь добраться до дома к сроку.

Сегодня весь день слышалась артиллерийская стрельба, весьма близкая. Сейчас погода ясная, белые облака, в небе ревут самолеты, изредка доносятся артиллерийские выстрелы.

По улицам проходят воинские части без винтовок, – видно, идут на отдых или на переформирование…

Все же реального, ясного представления о том, что наш город тоже в зоне фронта, что война уже почти в самом городе, пока еще нет, видимо, до первой свирепой бомбежки. Мыслью понимаешь, а вот непосредственным ощущением еще не воспринял этого… А в то, что немцы мой город могут взять, не веришь ни умом, ни сердцем, ни чувством. Этого быть не может.

8 сентября

Из окон в квартире на Боровой улице (угол Расстанной) открывается вид на весь город. Вдали сверкают шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости. Внизу, под самыми окнами, проходят рельсы Витебской железной дороги – множество линий, соединенных стрелками. Паровозное депо, а чуть дальше направо – темная сводчатая крыша вокзала. В поле зрения по окружности – массивные корпуса заводских цехов, высокие трубы, почти рядом с домом газовый завод; в том же направлении, далеко, у впадения Невы в Финский залив, здания на Галерном острове, а в хорошую погоду на горизонте виден Кронштадтский собор.

Налево, передо мной, – Бадаевские склады, товарная станция, вдали за ними Автово и трубы Кировского завода, а еще дальше, в лиловато-серой дымке горизонта, угадываются Красносельские высоты и Петергоф…

Шел я сюда с Петроградской стороны. На углу Глазовской и Воронежской улиц прохожие рассматривали трехэтажный с мансардой дом и в нем огромную, высотой в два этажа, пробоину от попавшего на днях снаряда. Мансарда уцелела и висит над этой уже заделанной листами фанеры пробоиной.

Во дворе дома на Боровой в маленьком скверике резвились дети. Все было тихо и мирно вокруг. В ясном предвечернем небе плыли кучевые белые облака. В семь вечера вдруг тревожные гудки паровозов, голос по радио, ставший уже привычным: «Воздушная тревога!» Но, в отличие от прошлых тревог, не где-то там, вдали, а тут же, перед окном, сразу со всех сторон загрохотали зенитки, среди заводских корпусов видны быстрые, как молнии, взблески, и прямо перед глазами вспухают белые клубки разрывов.