Дневники Фаулз

Возраст; зловещее число — двадцать девять лет. Близится к концу мой третий десяток, а еще ничего не сделано, ничего не определилось, нет никакой надежды на передышку. Перерабатываю книгу о Греции и наконец верю, что кое-что из нее можно печатать. Однако стиль далеко не совершенен, есть повторы, отклонения от темы; разум сопротивляется индивидуализации, но для того, чтобы тебя услышали, надо быть уникальным. Универсализм теперь не приносит славы. С работой в Турции дело не выгорело. Но я не очень жалею. Еще одна дверь закрылась; я вынужден продолжать бороться с собой. Уверен: это самое главное — победа над собой, самопознание.

2 апреля Э. приняла решение вернуться к Р. в конце месяца — в конце, потому что он не хочет прерывать отдых в Шотландии, и еще он сказал, что со своей жалкой тысячей фунтов в год не может позволить себе принять ее до конца месяца. Поэтому теперь я что-то вроде хозяина гостиницы, и мне все это отвратительно; с другой стороны, Э. требует, чтобы я не протестовал. Время от времени у нас случаются бурные сцены, но я понимаю, что на самом деле она не несчастна. Она вновь живет на грани трагедии — бросает меня, а я продолжаю ее любить. Не сомневаюсь, она хочет уйти к Р. Не любит его, но разве она знает, что такое любовь. Конечно, я пытаюсь отговорить ее, но она слишком многого хочет. Сломать мою жизнь, оставить меня помешавшимся от горя. Теперь я знаю, что между нами существует глубокая и нерасторжимая связь — особая родственность, которая делает невозможной мысль об отношениях с кем-то другим. Все последующие отношения могут быть только формальными, тенью нашей близости, нашей жизни друг в друге.

6 мая

Тяжелые времена; Денис провел с нами несколько дней перед отъездом в Индонезию; чувство расставания — не то чтобы утраты, но физической разобщенности; он уезжает, и Э. грозится уйти. Слепая, отчаянная убежденность, что ей надо это сделать. Отход друг от друга, атмосфера отчуждения между нами печалит меня — словно необходимо специально разрушить нашу любовь, чтобы забыть, что она вообще существовала. Э. угрюмая, раздражительная, ко всему придирается, старается со слепым упрямством найти способ побороть любовь. Провоцирует меня, чтобы я пытался ее удержать, чтобы показал, как высоко ценю.

Теперь временами Э. становится отвратительным, злобным существом; она совершенно не способна принять окончательное решение, примириться с утратой. И критично, патологически критично относится ко всем моим попыткам высказать беспристрастное мнение.

— Рой очень объективный, — сказала она. — Он меня любит, но остается объективным.

Я пытаюсь объяснить, что любовь и объективность несовместимы. Но когда дело касается Р., она безнадежно слепа; кроме того, его хвастовство, непринужденная самоуверенность, догматизм — качества, которые импонируют женщинам и требуют от них полного самозабвения. Э. хотелось бы уметь забывать о себе — не всегда, конечно, — но ее надежда, что она сможет делать это с Р, — жалкое заблуждение.

Временами я боролся, стремясь завоевать ее, как боролся Р. Я был убежден в своей правоте; Денис согласился, что основное стремление Р. — властвовать. Любой другой мужчина при таких обстоятельствах — ведь Э. абсолютно равнодушна к нему — не стал бы так унижаться. Э. верит, что его настойчивость объясняется ее бескорыстным отношением к нему. Но ему отчаянно надо ее вернуть ради собственного спокойствия.

Отвратителен двухгодичный цикл Э., после которого она влюбляется в нового мужчину, заводит нового любовника. Мне стыдно, что я не победил это ее свойство, и тревожно, что у нее недостает гордости, которая заставила бы ее опасаться подобного рецидива.

Я верю, что проявлением любви будет не насиловать ее, вынуждая остаться: нельзя силой заставить любить. Э. любит и уважает силу, но иногда мне казалось, что она переросла это примитивное чувство. Теперь вижу, что ошибался. Я многое скрываю от нее — цели, которые не меняются. Не предпринимаю никаких попыток напечататься. Я словно хочу, чтобы она выбрала меня в самых неблагоприятных обстоятельствах, когда я ничего не стою, а не тогда, когда буду достоин стать мужем и за меня не стыдно будет выйти замуж, как она того отчаянно хочет. У меня могут сдать нервы, и тогда я заставлю ее открыть карты; думаю, я получу моральное удовлетворение, если сам подниму мятеж, а не буду ждать, когда это сделают другие.

Другая сторона всего этого — литературная; эмоции переводятся в разряд опыта, а страдание — одно из самых ценных переживаний с этой точки зрения; оно все приводит в нужное состояние, закаляет лезвие клинка. Даже не Э., а сочинительство (я все больше считаю его скорее размышлением, чем писанием, ведь многое из того, что пишется, — скольжение по верхам, словоблудие, а не погружение в глубины нравственности) — моя самая большая любовь. Даже больше: когда Э. совершенно справедливо обвиняет меня в безынициативности, я только пожимаю плечами. Не могу ей сказать, что для меня все — литература, только одна литература, что я анализирую, смакую, накапливаю. Даже ее уход принесет плоды, пойдет в ту же копилку. Мне кажется, Э. думает, что я не очень литературно одарен — по ее понятиям; я ее не разубеждаю. Это компенсация? Не иметь ни энергии, ни желания присоединиться к какому-то союзу и потому придавать слишком большое значение внешнему положению. Буддизм — я нахожу в нем много полезных дефиниций, терминов. Хотя даже они меня теперь не интересуют — во мне растет, ширится некое обобщающее начало, и все детали, люди, вещи, лица, имена отступают на второй план.

19 мая

Э. попросила Р. заняться разводом, но я ничему не поверю, пока не услышу, как развод подтвердят в суде. Она принимает решение, только если знает, что существует лазейка, которой при случае можно воспользоваться; у меня нет сомнений в том, что она допускает возможность, если будет нужно, приостановить дело.

20 июня

Когда-то я сдерживал себя и реже делал здесь записи, теперь все наоборот. Оправдывая свою лень, называю это литературной бережливостью — все-таки старая, знакомая работа. Но жизнь не поощряет процесс внутрь — не наружу. Подробности не важны. Книга о Греции готова для публикации; Э., похоже, остается со мной — к лучшему или худшему; мы бедствуем, живем от недели к неделе, никакой новой одежды, отдыха, своего дома. Но во мне крепнет уверенность. Я буду писателем, буду лучшим среди современников, когда окончательно созрею.

Ожесточенные ссоры с Э., и снова затишье. В основном они из-за Анны — чувство вины, стыд, смущение и такое типичное, необъяснимое желание ничего не менять. В этих ситуациях она абсолютно инертна, и теперь я не верю, что когда-нибудь буду с ней счастлив. Как будто у нее зашкаливает разум — время от времени он оживает, но явно разрушится, прежде чем будет удовлетворен. Она не предпринимает никаких попыток узнать, что происходит с Анной, потому что позвонить Молли Лор [501] «выше ее сил». Когда я назвал такое поведение гордыней, она истерически завизжала. Но ее снедают гордыня и стыд, и в этом она не хочет видеть извращенное самолюбие. Она считает себя чувствительной, но чувствительность распространяется только на ее собственные переживания и никак не на окружение. Только безумец может находиться рядом с ней, когда она такая: она теряет контроль над собой и погружается в необъяснимый, темный хаос, и тогда можно только ждать, пока она не выкарабкается из этой сумятицы и не обретет равновесие.

Странная, претенциозная девица, работающая с Э., до такой степени претенциозная, что выглядит карикатурно. Говоря о Родезии, сказала:

— Конечно, львы и змеи там не совсем такие, как в Соединенном Королевстве.

Словно эти несчастные создания не получили надлежащего воспитания.

Приятные часы, проведенные за игрой пьес из «Фицуильям Вирджинел бук» [502]. Фарнеби, Берд, Дауленд — все они удивительные открытия для меня: эксцентричный Фарнеби, печальный Дауленд, великий Берд. Пикантный Фарнеби, горький Дауленд и Берд, в котором есть все [503].