Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

— Настоящий викторианский вагон! Посмотри, радость моя, — лампочки с шелковыми в складочку абажурами! И центифолии на ковре! Только англичане знают толк в поездах! Папиляйн, мы смотрели «Желание», когда плыли сюда. Ты знаешь, получилась неплохая картина в конце концов. Мне не было скучно, как это обычно бывает, когда нужно просмотреть фильм.

Мой отец снял свое вигоневое пальто. Хотя было лето, казалось, что в этой новой для меня стране оно уже закончилось.

— Папи, этот костюм очень хорошо скроен. Это один из тех, что я купила тебе у Кнайзе?

Он подтвердил, передав матери лондонскую «Таймс», мне — «Историю династии Тюдоров» по-немецки, и уселся изучать реестр нашего багажа, который я отдала ему по прибытии.

Лондон и далее

Отели были как небо и земля: французский — сама роскошь, британский же — образец национальной сдержанности. Знаменитый отель «Кларидж», где все так корректно, величаво и благопристойно, просто обязывал вас сидеть прямо, держать руки на коленях и говорить приглушенным «оксфордским» голосом. Мама, и на этот раз с охапками роз, проследовала сразу в главную спальню, восклицая:

— Почему они не сообразят, что надо срезать шипы с роз для этих похоронных гирлянд?.. Да, но если бы они не были тупицами, они бы не работали в цветочном магазине! — И она швырнула цветы в ванну, крикнув мне:

— Детка, позвони, пусть горничная приберет ванную.

Обрезать шипы стало одной из моих обязанностей, как, впрочем, вообще заботиться о цветах. Хотя хорошие отели держали «цветочниц» — срезать, подравнивать, поливать, аранжировать и всячески оберегать цветочные экспозиции гостей и самого отеля, — моя мать предпочитала, чтобы это делал кто-либо из ее собственной свиты: так в ее апартаментах хотя бы одним чужим было меньше. За исключением «Савоя», много лет спустя. Этот король лондонских отелей нанимал совсем молоденьких девушек, дебютанток, нежных, как сами цветы, порученные их заботам. Дитрих никогда не церемонилась с поливальщицами. Она похлопывала девиц с лейками по мягким ручкам и улыбалась, глядя на их пунцовые, смущенные лица. Я заметила, что если мы жили в «Савое» сколько-нибудь длительное время, то одна и та же цветочница не появлялась в наших апартаментах два раза подряд. Управляющим «Савоя» не откажешь ни в тонкой дипломатичности, ни в благоразумии.

Поскольку мой отец уже сделал все необходимые распоряжения в «Кларидже», моей матери осталось проследить только за туалетами. Пока Тами и Нелли распаковывали вещи, я выбросила фрукты. Почему отели всегда стараются уставить наши комнаты корзинами с фруктами? Может быть, другим «богиням» и нравятся подобные «сочные» подношения, но наша предпочла бы маринованную селедку! Есть из фруктов что-нибудь, кроме яблок, Дитрих считала баловством.

Наверно, британская пресса успела упомянуть мой высокий рост и намекнуть на свое сомнение относительно моего возраста («всего десять лет»), потому что меня часто не пускали в студию, приказывая «заняться чем-нибудь конструктивным» с Тами. Тами снова стала моей официальной «гувернанткой», и щекотливая ситуация, которую я всегда обращала к своей выгоде, разрешилась. Мы послушно двинулись в Британский музей и там, изучая мраморные археологические находки Элджина, как бы заново открыли друг друга. Она мне показалась здоровее, чем когда я ее видела в последний раз в Бель-Эре. Похудее, может быть, или ее изящная славянская фигура стала чуть угловатее, местами даже явно, но из ее смеха исчезли истерические нотки, и она не дергала больше кожицу на своих пальцах. Возможно, «снадобье», которое, как говорила моя мать, было страшно дорогим, все-таки действительно принесло ей пользу. Мы вместе ходили по Лондону, и я, успокоенная видом Тами, перестала думать о ее здоровье. Только через несколько месяцев, уже в Париже, я обратила внимание на легкое подрагивание ее рук и трудности с глотанием.

Обычно мы завтракали в апартаментах моей матери. Отец появлялся из своей смежной гостиной, Нелли приходила с другого этажа, а Тами — из своего всегдашнего одноместного номера в конце коридора. Всю жизнь у матери была привычка ходить с чашкой кофе и вещать. Дитрих редко разговаривала с кем-нибудь. Для этого нужен был хоть какой-то интерес к мнению собеседника, а поскольку моя мать только свои мнения считала достойными внимания, у нее не было резона слушать кого бы то ни было.

— Папуля, ты знаешь, что Роберт Донат женат? Никогда не скажешь, видя его на экране!.. Он так красив! В этом фильме публика растеряется — на меня глядеть или на него. Но поговоришь с ним, и с первого слова ясно — он должен быть женат. Жаль! С таким лицом — и такой буржуа! Чем-то напоминает Кольмана: думаешь, там что-то есть — ан нет… А голос какой — музыка! Можешь себе представить, чтобы таким голосом говорили о… штокрозах розовых? Он во всех подробностях рассказывал мне, как он получает призы за свои цветы, потому что чем-то особенным удобряет сад! Да… Поди сыграй ВЕЛИКУЮ СТРАСТЬ с садовником!

Бедный мистер Донат. У него не было ни малейшего шанса стать членом нашего эксклюзивного «клуба любителей крепкого бульона». Все же я надеялась, что мама найдет кого-нибудь, потому что она была приятнее, когда у нее с кем-нибудь было что-то «романтическое». Мне нечего было беспокоиться. Очень скоро она стала носить безукоризненно скроенные платья, изо всех сил намекавшие, что облаченная в них — женщина. Входя в комнату, она небрежно сбрасывала свои меха на диваны, а ее брюки, забытые, висели в чуланах. Вместо Гете появился Браунинг, вместо ливерного паштета и легкого пива — сэндвичи толщиной в листок бумаги с кресс-салатом и чай «Эрл Грей», и она стала часто вспоминать, как играла Ипполиту в «Сне в летнюю ночь». Было бы это все ради Брайана! Но я знала, что такого быть не могло.

Ее голос переливался каденциями дикторов Би-Би-Си. Она стала весьма, весьма английской леди — до мозга костей, как говорится. Я уж думала, на горизонте появился, по крайней мере, герцог, однако приглашения в Бленхейм Пэлэс на именной бумаге с гербом все не приходило. Никого не было, пока в один прекрасный день мы в очередной раз не отправились на другой берег Ла-Манша в Париж. Мы частенько проделывали это путешествие — сходить в музей, на примерку, в ресторан. В тот день будто бы совершенно случайно к нам присоединился некий джентльмен с непринужденными манерами и красной гвоздикой в петлице смокинга. Он не отрывал глаз от лица моей матери. Стоило парому качнуться на волне, как его руки и тело — безупречного сложения — тянулись к ней, чтобы нечаянно прикоснуться. Она смеялась девическим смехом, в котором звенела «молодая любовь». Они определенно были знакомы! Я узнала мужчину тотчас же: его лицо было знаменито, а уж имя — тем более. С того дня куда бы Дитрих ни направлялась, туда же шел и ее обожатель. Она считала его «божеством»! И представала перед ним то как девица с картины Гейнсборо, то как отчаянная кокетка, то как неотразимая сирена, то как шикарная кинодива. Это не мешало ей, тем не менее, подшучивать над ним в разговорах с мужем:

— Папуля, он такой смешной — чистый ребенок! Он мечтает получить дворянство! Ну не мило ли? Американцы думают, что титул сделает их настоящими джентльменами. Но, кажется, его отец еврей? Нельзя же стать аристократом, если у тебя отец еще чуть ли не по деревьям скачет! Но он пытается, представляешь… и даже хорошо выглядит в этой роли. Может, у него и получится. Тогда ему придется оставить эту дурацкую фамилию. Она не звучит с «сэром»! Он говорит, что хочет представить меня Марине, герцогине Кентской. Он полагает, что без него я к ней не попаду… правда, он мил? Ну, конечно, я позволяю ему думать, что он один может ввести меня… и что именно он будет «поставлять» ДИТРИХ королевской семье! Какое это выражение у американцев, Папи, что-то вроде «пускать пыль в глаза»?

Отец, оторванный от графы «Лондон» в книге расходов, сидел с отсутствующим видом. Мать нетерпеливо повернулась ко мне:

— Ты всегда знаешь эти американские словечки… ну как они говорят? Значит «задирать нос»